– Молока? – спросил он.

– Со льдом нет.

– И я тоже не приемлю! – воскликнул Лео, очевидно радуясь, что они меж собой хоть в чем-то сходятся.

Он сел за столом напротив и повел рассказ.

– Когда мы еще учились в колледже, Марк снесся с одним из банков спермы – назывался он, кажется, «Криогенетика». Там целенаправленно заманивали в доноры студентов по итогам теста на умственные способности. Лично мне все это претило. Казалось зазорным и неумным разбрасывать почем зря свое семя налево-направо. Хотя мужикам, наверное, это свойственно: гордиться своими генами. Дескать, на тебе, мир, будь счастлив: заполучи частичку меня. А я был не таким. Как тогда, так и сейчас. Иногда даже приходил к противоположным выводам: лучше бы цепочку моей родословной взять и вытоптать. Я думал, у Марка на этот счет мысли схожие, и как-то раз его об этом спросил. У нас в ту пору разногласий меж собой почти что не было. Я спросил, гложет ли его мысль об отцовстве ребенка, которого он никогда не увидит. Он сказал: «Да нет, наоборот, классно. По справедливости». Хотя сам, я знаю, при заполнении анкеты в «Криогенетику» прикалывался: добавил себе восемь сантиметров роста, в графе «будущая специальность» указал «гидробиолог». Всякое такое. Я тогда сказал, что покупателям его спермы, если такие найдутся, не мешало б хотя бы знать, что они имеют дело с депрессивного склада кутилой, папаша которого чокнутый иллюзионист, бросивший семью и, кажется, наложивший на себя руки.

С той поры Марк сильно изменился. Тогда он не был ни зазнайкой, ни ханжой; с головой в целом дружил, в ситуациях усматривал обе стороны. По его разумению, людям от него нужно было то, что он собой и представлял: умняга, белый, не пузан. А потом он возьми и скажи: «Знаешь, а ты, наверно, прав. Надо бы дать им более подробный свой портрет». И начал ту лунатическую пантомиму, как актер немого кино. Обвязал себе башку гарвардским шарфом, все равно что мультперсонаж с флюсом, морда набекрень, и давай себе корешок наяривать, поначалу в шутку. А я давай снимать: у меня в тот год было такое увлечение, снимал все подряд, да и прикольно. К тому же мы, скорее всего, были под кайфом. Тогда это для нас было обычным делом. Дальше больше: Марк взял «Уолл-стрит джорнэл» и вперился в него как в какое-нибудь немыслимое порно. Стало еще прикольней. Вот тогда он свой хер выпростал из штанов на самом деле, и начал мастурбировать. Ну а мне что, сидеть скромником и попискивать: «Ой, убери»?

В словах Лео был смысл. Он по-честному излагал, как все складывалось; хотел, чтобы она знала: он не гаденький типчик, исподтишка снимавший дрочку своего приятеля. Все, так или иначе, правдиво.

– Хотя понятно и то, на что это в целом походит, – продолжал Лео. – На то, что два кретина тащатся от своего ума, гоняют лысого и все им побоку. Но один из них при этом скрытый гей, под видом лучшего друга. Быть с этим как-то связанным я не хочу. Но даже не в этом причина, почему я вам эту запись дать не могу, и мы не можем ее использовать против Марка.

– Я знаю, – кивнула Лейла, видя, куда он клонит. – Из того лишь, что она скабрезна, не следует, что она порочна.

– Именно. И мы в таком случае станем не просто шантажистами, а гнусными ханжами с потными похотливыми ладошками.

– Да. А вы к тому же предателем, наносящим другу юности удар со спины тем, что сохранили эту сценку.

– Единственная причина, почему она все еще у меня, так это потому, что затесалась среди материала, который я в тот год наснимал. И не только в тот год, но и дальше, пока у меня не прошло то увлечение. Выкидывать же всю кассету только из-за того, что в ней на три минуты появляется вялый хер моего старого друга – согласитесь, странно. Может возникнуть мысль: о-о, это у него неспроста, испытывать такую неприязнь от вида пенисов.

– Тогда зачем вы ему вообще грозились? Намекали на имеющийся компромат. Из-за этого, собственно, и я здесь.

Лео слегка стушевался.

– Я был на него зол как черт, Лола, – сказал он (к этому имени она уже постепенно привыкала). – Он ведь меня кинул как друг. И в одной из притч той своей дурацкой книжки он в качестве персонажа выставил меня. Прототипом, стало быть. Тот самый «избалованный дитятя игрушечного магната» – это, безусловно, я. Что, мол, нехватка строгих правил рынка меня духовно истощила. И что я, по его словам, напоминаю «рыбу в садке». Каково, а? А ведь он мне, этот рыночник, все еще должен восемьсот баксов. Он мне, а не я ему.

Ну а потом, несколько месяцев назад, начались тяжелые времена. То есть поначалу все шло великолепно, а затем как-то сложней и сложней. Кончилось тем, что я стал принимать довольно безрассудные решения… во всяком случае, периодически забывать помнить, что я не эпицентр мироздания.

– Что-то я не пойму, – сказала Лейла (так с ней иногда заговаривал Рич, а она в общении с ним научилась выводить доводы к суммарному заключению). – Вы имеете в виду, что постепенно теряли рассудок? Типа становились психом?

Получилось в точку.

– Нет, не психом, – возразил Лео, размазывая по яблочной дольке миндальную пасту. Лейла выжидательно молчала. – Ум у меня сошел с рельсов непосредственно перед этим. Или же это я принял такое решение. Типа вперед и вверх – хотя в конечном итоге с дистанции придется неизбежно сойти. Между тем вышло так, что я и мой ум решили соскочить по ходу; решение в принципе верное. Только вот приземлились мы в жутко невыигрышном месте. А тот свой бюллетень я выпустил непосредственно перед тем, как соскочить.

«Тут вот в чем дело, – сделала для себя вывод Лейла. – Он не похож на сумасшедшего». С точностью до наоборот: эти аккуратные яблочные дольки, добротные паспарту к живописи. Глаза такие мягкие и глубокие, без внутреннего смятения. Уж его-то она понавидалась. У беженцев. Из которых оно так и сочится.

– Но ведь я вас вывезла вроде как из клиники реабилитации?

Он кивнул, как будто бы зная, куда она клонит.

– Да, именно. Оттуда. Только если я и сумасшедший, то какой-то неправильный. Или просто подпадаю под категорию специфических функциональных типов, неуемных обличителей-жалобщиков. Возможно, все это дело усугубили спиртное и марихуана – кто знает? Взяли и перевернули, опрокинули меня вверх дном. С моей стороны это было глупо. Поэтому я собираюсь вывести их из уравнения и посмотреть: прежний ли я перец и как осложнится при этом жизнь?

Лейле эти рассуждения напоминали некоторые ее беседы с Ричем. Сколько их уже было. Рич состоял из обетов, данных и впоследствии нарушенных. Опекать таких – только время терять.

– Здорово. Нет-нет, я серьезно. Насчет ваших планов трезвой жизни, – сказала Лейла, осмотрительно притаптывая в сердце огонек, который робким язычком проклевывался к этому человеку. – Хотя я, сами видите, не спонсор и не какой-то там доброжелатель. Сюда я прибыла посмотреть, дадите ли вы нам что-нибудь на Деверо.

В сущности, это напоминало войну: Комитет сделал в отношении ее отца нечто куда более гадкое, чем шантаж. Надо бы попытать еще раз.