Обычно забитый военными особняк был почти пуст. Пара дежурных адъютантов, и все. Брат молчал, только деревянные половицы поскрипывали, будто уговаривали остаться.

– Разрубленный Змей, – не выдержал Эмиль, – насколько же проще с дриксами!

– Разрубленный Заяц, насколько же проще с матерью!

– Ее тут нет.

– Жаль! Отучить тебя бояться алатского сундука ей как-то удалось… Ну послушаю я тебя, засяду в Аконе, а меня застрелит Понси.

– Я придурку руку сломал. Забыл?

– Хорошо, я поскользнусь на обмылке.

– На обмылке?!

– Подошла бы и оса, но зимой осы не летают. – Лионель кивнул караулившему вход сержанту, и тот отодвинул засов. Во дворе ждали «фульгаты» с лошадьми. Собственного мориска Эмиль не обнаружил; рядом с месившим серый от сажи снег Грато смирно стоял гнедой длинногривый полукровка. На первый взгляд очень недурной.

– Постой, это еще что за зверь?

– Барон. Ариго потерял его на Мельниковом.

– А кто нашел?

– Выкупили ремонтеры, опознали «спруты», – безмятежно объяснил братец, ставя ногу в стремя. – Ты не передумал ехать?

– Не дождешься! – Барон так Барон! – Взял бы ты с собой хоть Валентина, что ли.

– И не подумаю. Мало того, еще я не возьму Райнштайнера, уцелевших Катершванцев и тебя – Грато привык к утренним прогулкам.

– А я по утрам привык спать, а потом завтракать, – Эмиль как мог спокойно разобрал поводья, – булочками.

– В Гёрле их пекут лучше, – не преминул укусить Ли. – Что скажешь о Лагаши?

– В Бордоне он сильней прочих переживал гибель Моро и меньше всех – Фердинанда, в остальном алат как алат. Зачем ты отослал Уилера?

– За тюрегвизе. Мишель с Мухой рубят бесноватых немногим хуже… Попробуй прекратить дергаться, вдруг да получится.

– Отправь Ариго, прекращу.

– Место Жермона подле Ирэны, ибо любовь, к тому же красивая. Мы едем к бергерам, я под утро уйду, ты – вернешься в город. Около полудня и на Грато.

– Где твоя хваленая верность? – выть и рычать нельзя, ну так смейся, валяй дурака, шути! – И что мне скажет Грато?

– Что в красном и верхом ты Проэмперадор Проэмперадором. Неужели ты не соблазнишь лошадь, брат? Ты, Савиньяк?

– Я – граф Лэкдеми, и намерен оставаться таковым как можно дольше! Итак, ты спер у Ариго коня…

– Странный вывод.

– Ну не на Стоунволле же ты поедешь!

– Да, это было бы неудобно. Барона барон вернет графу; скромному кэналлийскому охраннику пристала лошадь попроще. Рединг приглядел варастийскую кобылу, но разошелся во мнениях с Райнштайнером, так что твой совет лишним не будет.

– Еще как будет! – огрызнулся Эмиль. – Но я все равно посоветую, а завтра в полдень отправлюсь домой. С закатным эскортом и на сером в яблоках мориске.

– Людными улицами, и не забудь красный плащ.

Баата поднялся, когда Матильде захотелось отпихнуть тарелку и разогнать слуг с очередными горами снеди, грозящей вновь скрыть проступившую было скатерть. Просветленное и исполненное решимости лицо казара сулило речь, и алатка облегченно вздохнула – избавление от власти кагетского, как его ни называй, обжорства пришло вовремя.

– Отец мой, – Лисенок вперил полный сыновней любви взор в Бакну, – прошу дозволения пригласить ваших гостей в Зал Бакры.

– Приглашай, – дозволил король Бакрии, – и я пойду. Остальные пусть продолжают пир.

В Зале Бакры успели расставить кресла, однако низких столиков с фруктами и вином не было: то ли жевать среди развешанных по стенам святынь полагалось неправильным, то ли Баате требовалась торжественность. Казар самолично подвел супругу его высокопреосвященства к креслу; справа от Матильды оказался он сам, а слева – казарон с Обросшего Яйца, за которым устроили гидеонитов. Бонифаций восседал между Баатой и свекром Этери, сама лисонька, как и собиралась, сбежала, зато из-за тощего Бакны виднелись плечо и кусок шеи Бурраза, которого Матильда предпочла бы видеть целиком.

– Я плохо спал последние месяцы, – негромко начал Баата. – Мне было очень трудно, ведь я потерял опору. Не как казар, моя Кагета, к счастью, не одинока – Талиг и Бакрия помогут нам спасти себя, хотя главное лежит на наших плечах. Счастлив я и как человек. Да, я потерял почти всех родных, а мой покойный родитель не устоял перед угрозами Паоны и Агариса… Казария заплатила за эту слабость страшную цену, однако судьба сберегла моих последних сестер и послала мне второго отца и великих друзей. И еще долг.

Я должен искупить отцовские грехи и уберечь свой народ не только от врагов, но и от идущей из Паоны скверны, а сделать это можно, лишь веруя, а я усомнился… Усомнился в том, что Создатель благ и любит своих детей!..

Шмыгни Баата хотя бы разок носом, Матильда бы поверила, но казар не додумался, а может, был слишком хорошо воспитан.

– Я не спал ночами, – изливался Лисенок, – я твердил молитвы, но чужие слова, сколько их ни повторяй, не тронут душу и не взлетят к небесам. Я метался, а зло пыталось перейти Рцук. Я не находил себе места, но мой второй отец, моя сестра Этери, мои талигойские союзники были спокойны. Не умом и не сердцем, нельзя быть спокойным, видя встающий над Золотыми Землями ужас, нет, они были спокойны душой.

Я спросил Этери, как она, родившаяся эсператисткой, приняла веру мужа, и сестра сказала, что Бакра справедлив. Он требует от человека лишь одного – быть человеком, а не мерзкой, двуличной, неблагодарной тварью. Я спросил регента Талига, что нас ждет, он ответил, что если Создатель не хранит Талиг или Кагету, остается делать это самим. Я просил совета у кардинала Талига, но его высокопреосвященство не пожелал советовать иноверцу, лишь казару и другу, однако казар уже понял свой долг и свою ошибку…

Бакна сочувственно вздохнул, он верил каждому слову. Бонифаций еле заметно двинул рукой: ему явно хотелось почесать нос, но это испортило бы полезную речь.

– Мои сомнения, – голос Бааты стал почти гневным, – породила эсператистская церковь, забывшая Создателя ради власти и выгоды. Меня учили, что эсператизм ниспослан свыше, и лишь то, что исходит из Агариса, есть истина. Я начал судить о Создателе по слугам Его и усомнился в Нем, но вчера мои глаза раскрылись и я понял умом то, что чувствовал сердцем!

Ее высочество Матильда слышала, как паонский еретик требовал склониться перед узурпатором и отцеубийцей, воздав ему небывалые почести, и еретик этот действовал по наущению кардинала Гайифского, самочинно объявившего себя Эсперадором.

Лжеэсперадор в угодливости пред мирским владыкой растоптал самую суть нашей веры, впав в чудовищную ересь, и это конец… Конец эсператистской церкви. Те, кто чтит и ожидает, не могут и дальше идти за обезумевшими пастырями к пропасти.