Дело в том, что Иван Федорович действительно очень невзлюбилэтого человека в последнее время и особенно в самые последние дни. Он даженачал сам замечать эту нараставшую почти ненависть к этому существу. Можетбыть, процесс ненависти так обострился именно потому, что вначале, когда толькочто приехал к нам Иван Федорович, происходило совсем другое. Тогда ИванФедорович принял было в Смердякове какое-то особенное вдруг участие, нашел егодаже очень оригинальным. Сам приучил его говорить с собою, всегда, однако,дивясь некоторой бестолковости или, лучше сказать, некоторому беспокойству егоума и не понимая, что такое «этого созерцателя» могло бы так постоянно инеотвязно беспокоить. Они говорили и о философских вопросах и даже о том,почему светил свет в первый день, когда солнце, луна и звезды устроены былилишь на четвертый день, и как это понимать следует; но Иван Федорович скороубедился, что дело вовсе не в солнце, луне и звездах, что солнце, луна и звездыпредмет хотя и любопытный, но для Смердякова совершенно третьестепенный, и чтоему надо чего-то совсем другого. Так или этак, но во всяком случае началовыказываться и обличаться самолюбие необъятное, и притом самолюбие оскорбленное.Ивану Федоровичу это очень не понравилось. С этого и началось его отвращение.Впоследствии начались в доме неурядицы, явилась Грушенька, начались истории сбратом Дмитрием, пошли хлопоты – говорили они и об этом, но хотя Смердяков велвсегда об этом разговор с большим волнением, а опять-таки никак нельзя былодобиться, чего самому-то ему тут желается. Даже подивиться можно былонелогичности и беспорядку иных желаний его, поневоле выходивших наружу и всегдаодинаково неясных. Смердяков все выспрашивал, задавал какие-то косвенные,очевидно надуманные вопросы, но для чего – не объяснял того, и обыкновенно всамую горячую минуту своих же расспросов вдруг умолкал или переходил совсем наиное. Но главное, что раздражило наконец Ивана Федоровича окончательно и вселилов него такое отвращение, – была какая-то отвратительная и особая фамильярность,которую сильно стал выказывать к нему Смердяков, и чем дальше, тем больше. Нето чтоб он позволял себе быть невежливым, напротив, говорил он всегдачрезвычайно почтительно, но так поставилось, однако ж, дело, что Смердяковвидимо стал считать себя бог знает почему в чем-то наконец с Иваном Федоровичемкак бы солидарным, говорил всегда в таком тоне, будто между ними вдвоем былоуже что-то условленное и как бы секретное, что-то когда-то произнесенное собеих сторон, лишь им обоим только известное, а другим около них копошившимсясмертным так даже и непонятное. Иван Федорович, однако, и тут долго не понималэтой настоящей причины своего нараставшего отвращения и наконец только лишь всамое последнее время успел догадаться, в чем дело. С брезгливым ираздражительным ощущением хотел было он пройти теперь молча и не глядя наСмердякова в калитку, но Смердяков встал со скамейки, и уже по одному этомужесту Иван Федорович вмиг догадался, что тот желает иметь с ним особенныйразговор. Иван Федорович поглядел на него и остановился, и то, что он так вдругостановился и не прошел мимо, как желал того еще минуту назад, озлило его досотрясения. С гневом и отвращением глядел он на скопческую испитую физиономиюСмердякова с зачесанными гребешком височками и со взбитым маленьким хохолком.Левый чуть прищуренный глазок его мигал и усмехался, точно выговаривая: «Чегоидешь, не пройдешь, видишь, что обоим нам, умным людям, переговорить есть чего».Иван Федорович затрясся:

«Прочь, негодяй, какая я тебе компания, дурак!» – полетелобыло с языка его, но, к величайшему его удивлению, слетело с языка совсемдругое:

– Что батюшка, спит или проснулся? – тихо и смиреннопроговорил он, себе самому неожиданно, и вдруг, тоже совсем неожиданно, сел наскамейку. На мгновение ему стало чуть не страшно, он вспомнил это потом.Смердяков стоял против него, закинув руки за спину, и глядел с уверенностью,почти строго.

– Еще почивают-с, – выговорил он неторопливо. («Сам,дескать, первый заговорил, а не я».) – Удивляюсь я на вас, сударь, – прибавилон, помолчав, как-то жеманно опустив глаза, выставив правую ножку вперед ипоигрывая носочком лакированной ботинки.

– С чего ты на меня удивляешься? – отрывисто и суровопроизнес Иван Федорович, изо всех сил себя сдерживая, и вдруг с отвращениемпонял, что чувствует сильнейшее любопытство и что ни за что не уйдет отсюда, неудовлетворив его.

– Зачем вы, сударь, в Чермашню не едете-с? – вдруг вскинулглазками Смердяков и фамильярно улыбнулся. «А чему я улыбался, сам, дескать,должен понять, если умный человек», – как бы говорил его прищуренный левыйглазок.

– Зачем я в Чермашню поеду? – удивился Иван Федорович.

Смердяков опять помолчал.

– Сами даже Федор Павлович так вас об том умоляли-с, –проговорил он наконец, не спеша и как бы сам не ценя своего ответа:третьестепенною, дескать, причиной отделываюсь, только чтобы что-нибудьсказать.

– Э, черт, говори ясней, чего тебе надобно? – вскричалнаконец гневливо Иван Федорович, со смирения переходя на грубость.

Смердяков приставил правую ножку к левой, вытянулся прямей,но продолжал глядеть с тем же спокойствием и с тою же улыбочкой.

– Существенного ничего нет-с… а так-с, к разговору…

Наступило опять молчание. Промолчали чуть не с минуту. ИванФедорович знал, что он должен был сейчас встать и рассердиться, а Смердяковстоял пред ним и как бы ждал: «А вот посмотрю я, рассердишься ты или нет?» Такпо крайней мере представлялось Ивану Федоровичу. Наконец он качнулся, чтобывстать. Смердяков точно поймал мгновенье.

– Ужасное мое положение-с, Иван Федорович, не знаю даже, каки помочь себе, – проговорил он вдруг твердо и раздельно и с последним словомсвоим вздохнул. Иван Федорович тотчас же опять уселся.

– Оба совсем блажные-с, оба дошли до самого малогоребячества-с, – продолжал Смердяков. – Я про вашего родителя и про вашегобратца-с Дмитрия Федоровича. Вот они встанут теперь, Федор Павлович, и начнутсейчас приставать ко мне каждую минуту: «Что не пришла? Зачем не пришла?» – итак вплоть до полуночи, даже и за полночь. А коль Аграфена Александровна неприйдет (потому что оне, пожалуй, совсем и не намерены вовсе никогда прийти-с),то накинутся на меня опять завтра поутру: «Зачем не пришла? Отчего не пришла,когда придет?» – точно я в этом в чем пред ними выхожу виноват. С другойстороны, такая статья-с, как только сейчас смеркнется, да и раньше того, братецваш с оружьем в руках явится по соседству: «Смотри, дескать, шельма, бульонщик:проглядишь ее у меня и не дашь мне знать, что пришла, – убью тебя преждевсякого». Пройдет ночь, наутро и они тоже, как и Федор Павлович, мучительскимучить меня начнут: «Зачем не пришла, скоро ль покажется», – и точно яопять-таки и пред ними виноват выхожу-с в том, что ихняя госпожа не явилась. Идо того с каждым днем и с каждым часом все дальше серчают оба-с, что думаю инойчас от страху сам жизни себя лишить-с. Я, сударь, на них не надеюсь-с.