– Чего это он? – быстро спросил он вошедшего вслед за ИваномФедоровичем Смердякова.

– Сердятся на что-то-с, кто их разберет, – пробормотал тотуклончиво.

– А и черт! Пусть сердится! Подавай самовар и скорей самубирайся, живо. Нет ли чего нового?

Тут начались расспросы именно из таких, на которые Смердяковсейчас жаловался Ивану Федоровичу, то есть все насчет ожидаемой посетительницы,и мы эти расспросы здесь опустим. Чрез полчаса дом был заперт, и помешанныйстарикашка похаживал один по комнатам, в трепетном ожидании, что вот-вотраздадутся пять условных стуков, изредка заглядывая в темные окна и ничего вних не видя, кроме ночи.

Было уже очень поздно, а Иван Федорович все не спал исоображал. Поздно он лег в эту ночь, часа в два. Но мы не станем передавать всетечение его мыслей, да и не время нам входить в эту душу: этой душе свой черед.И даже если б и попробовали что передать, то было бы очень мудрено это сделать,потому что были не мысли, а было что-то очень неопределенное, а главное –слишком взволнованное. Сам он чувствовал, что потерял все свои концы. Мучилиего тоже разные странные и почти неожиданные совсем желания, например: уж послеполночи ему вдруг настоятельно и нестерпимо захотелось сойти вниз, отперетьдверь, пройти во флигель и избить Смердякова, но спросили бы вы за что, и самон решительно не сумел бы изложить ни одной причины в точности, кроме тойразве, что стал ему этот лакей ненавистен как самый тяжкий обидчик, какоготолько можно приискать на свете. С другой стороны, не раз охватывала в эту ночьего душу какая-то необъяснимая и унизительная робость, от которой он – он эточувствовал – даже как бы терял вдруг физические силы. Голова его болела икружилась. Что-то ненавистное щемило его душу, точно он собирался мстить кому.Ненавидел он даже Алешу, вспоминая давешний с ним разговор, ненавидел оченьминутами и себя. О Катерине Ивановне он почти что и думать забыл и много этомупотом удивлялся, тем более что сам твердо помнил, как еще вчера утром, когда онтак размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что завтра уедет в Москву, вдуше своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор, не поедешь, и не так тебебудет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь». Припоминая потом долгоспустя эту ночь, Иван Федорович с особенным отвращением вспоминал, как онвдруг, бывало, вставал с дивана и тихонько, как бы страшно боясь, чтобы неподглядели за ним, отворял двери, выходил на лестницу и слушал вниз, в нижниекомнаты, как шевелился и похаживал там внизу Федор Павлович, – слушал подолгу,минут по пяти, со странным каким-то любопытством, затаив дух, и с биениемсердца, а для чего он все это проделывал, для чего слушал – конечно, и сам незнал. Этот «поступок» он всю жизнь свою потом называл «мерзким» и всю жизньсвою считал, глубоко про себя, в тайниках души своей, самым подлым поступкомизо всей своей жизни. К самому же Федору Павловичу он не чувствовал в те минутыникакой даже ненависти, а лишь любопытствовал почему-то изо всех сил: как онтам внизу ходит, что он примерно там у себя теперь должен делать, предугадывали соображал, как он должен был там внизу заглядывать в темные окна и вдругостанавливаться среди комнаты и ждать, ждать – не стучит ли кто. Выходил ИванФедорович для этого занятия на лестницу раза два. Когда все затихло и ужеулегся и Федор Павлович, часов около двух, улегся и Иван Федорович с твердымжеланием поскорее заснуть, так как чувствовал себя страшно измученным. Ивпрямь: заснул он вдруг крепко и спал без снов, но проснулся рано, часов всемь, когда уже рассвело. Раскрыв глаза, к изумлению своему, он вдругпочувствовал в себе прилив какой-то необычайной энергии, быстро вскочил ибыстро оделся, затем вытащил свой чемодан и, не медля, поспешно начал егоукладывать. Белье как раз еще вчера утром получилось все от прачки. ИванФедорович даже усмехнулся при мысли, что так все оно сошлось, что нет никакойзадержки внезапному отъезду. А отъезд выходил действительно внезапный. ХотяИван Федорович и говорил вчера (Катерине Ивановне, Алеше и потом Смердякову),что завтра уедет, но, ложась вчера спать, он очень хорошо помнил, что в туминуту и не думал об отъезде, по крайней мере совсем не мыслил, что, поутрупроснувшись, первым движением бросится укладывать чемодан. Наконец чемодан исак были готовы: было уже около девяти часов, когда Марфа Игнатьевна взошла кнему с обычным ежедневным вопросом: «Где изволите чай кушать, у себя альсойдете вниз?» Иван Федорович сошел вниз, вид имел почти что веселый, хотя былов нем, в словах и в жестах его, нечто как бы раскидывающееся и торопливое.Приветливо поздоровавшись с отцом и даже особенно наведавшись о здоровье, он,не дождавшись, впрочем, окончания ответа родителя, разом объявил, что чрез часуезжает в Москву, совсем, и просит послать за лошадьми. Старик выслушалсообщение без малейшего удивления, пренеприлично позабыв поскорбеть об отъездесынка; вместо того вдруг чрезвычайно захлопотал, вспомнив как раз кстати однонасущное собственное дело.

– Ах ты! Экой! Не сказал вчера… ну да все равно и сейчасуладим. Сделай ты мне милость великую, отец ты мой родной, заезжай в Чермашню.Ведь тебе с Воловьей станции всего только влево свернуть, всего двенадцатькаких-нибудь версточек, и вот она, Чермашня.

– Помилуйте, не могу: до железной дороги восемьдесят верст,а машина уходит со станции в Москву в семь часов вечера – ровно только, чтобпоспеть.

– Поспеешь завтра, не то послезавтра, а сегодня сверни вЧермашню. Чего тебе стоит родителя успокоить! Если бы здесь не дело, я самдавно слетал бы, потому что штука-то там спешная и чрезвычайная, а здесь у менявремя теперь не такое… Видишь, там эта роща моя, в двух участках, в Бегичеве дав Дячкине, в пустошах. Масловы, старик с сыном, купцы, всего восемь тысяч даютна сруб, а всего только прошлого года покупщик нарывался, так двенадцать давал,да не здешний, вот где черта. Потому у здешних теперь сбыту нет: кулачатМасловы – отец с сыном, стотысячники: что положат, то и бери, а из здешнихникто и не смеет против них тягаться. А Ильинский батюшка вдруг отписал сюда впрошлый четверг, что приехал Горсткин, тоже купчишка, знаю я его, толькодрагоценность-то в том, что не здешний, а из Погребова, значит, не боится онМасловых, потому не здешний. Одиннадцать тысяч, говорит, за рощу дам, слышишь?А пробудет он здесь, пишет батюшка, еще-то всего лишь неделю. Так вот бы тыпоехал, да с ним и сговорился…

– Так вы напишите батюшке, тот и сговорится.

– Не умеет он, тут штука. Этот батюшка смотреть не умеет.Золото человек, я ему сейчас двадцать тысяч вручу без расписки на сохранение, асмотреть ничего не умеет, как бы и не человек вовсе, ворона обманет. А ведьученый человек, представь себе это. Этот Горсткин на вид мужик, в синейподдевке, только характером он совершенный подлец, в этом-то и беда наша общая:он лжет, вот черта. Иной раз так налжет, что только дивишься, зачем это он.Налгал третьего года, что жена у него умерла и что он уже женат на другой, иничего этого не было, представь себе: никогда жена его не умирала, живет итеперь и его бьет каждые три дня по разу. Так вот и теперь надо узнать: лжеталь правду говорит, что хочет купить и одиннадцать тысяч дать?