В великолепных автодафе

Сжигали злых еретиков.

О, это, конечно, было не то сошествие, в котором явится он,по обещанию своему, в конце времен во всей славе небесной и которое будетвнезапно, «как молния, блистающая от востока до запада». Нет, он возжелал хотьна мгновенье посетить детей своих и именно там, где как раз затрещали кострыеретиков. По безмерному милосердию своему он проходит еще раз между людей в томсамом образе человеческом, в котором ходил три года между людьми пятнадцатьвеков назад. Он снисходит на «стогны жаркие» южного города, как раз в которомвсего лишь накануне в «великолепном автодафе», в присутствии короля, двора,рыцарей, кардиналов и прелестнейших придворных дам, при многочисленномнаселении всей Севильи, была сожжена кардиналом великим инквизитором разом чутьне целая сотня еретиков ad majorem gloriam Dei.[21] Он появился тихо,незаметно, и вот все – странно это – узнают его. Это могло бы быть одним излучших мест поэмы, то есть почему именно узнают его. Народ непобедимой силойстремится к нему, окружает его, нарастает кругом него, следует за ним. Он молчапроходит среди их с тихою улыбкой бесконечного сострадания. Солнце любви горитв его сердце, лучи Света, Просвещения и Силы текут из очей его и, изливаясь налюдей, сотрясают их сердца ответною любовью. Он простирает к ним руки,благословляет их, и от прикосновения к нему, даже лишь к одеждам его, исходитцелящая сила. Вот из толпы восклицает старик, слепой с детских лет: «Господи,исцели меня, да и я тебя узрю», и вот как бы чешуя сходит с глаз его, и слепойего видит. Народ плачет и целует землю, по которой идет он. Дети бросают предним цветы, поют и вопиют ему: «Осанна!» «Это он, это сам он, – повторяют все, –это должен быть он, это никто как он». Он останавливается на папертиСевильского собора в ту самую минуту, когда во храм вносят с плачем детскийоткрытый белый гробик: в нем семилетняя девочка, единственная дочь одногознатного гражданина. Мертвый ребенок лежит весь в цветах. «Он воскресит твоедитя», – кричат из толпы плачущей матери. Вышедший навстречу гроба соборныйпатер смотрит в недоумении и хмурит брови. Но вот раздается вопль материумершего ребенка. Она повергается к ногам его: «Если это ты, то воскреси дитямое!» – восклицает она, простирая к нему руки. Процессия останавливается,гробик опускают на паперть к ногам его. Он глядит с состраданием, и уста еготихо и еще раз произносят: «Талифа куми» – «и восста девица». Девочкаподымается в гробе, садится и смотрит, улыбаясь, удивленными раскрытымиглазками кругом. В руках ее букет белых роз, с которым она лежала в гробу. Внароде смятение, крики, рыдания, и вот, в эту самую минуту, вдруг проходит мимособора по площади сам кардинал великий инквизитор. Это девяностолетний почтистарик, высокий и прямой, с иссохшим лицом, со впалыми глазами, но из которых ещесветится, как огненная искорка, блеск. О, он не в великолепных кардинальскиходеждах своих, в каких красовался вчера пред народом, когда сжигали враговримской веры, – нет, в эту минуту он лишь в старой, грубой монашеской своейрясе. За ним в известном расстоянии следуют мрачные помощники и рабы его и«священная» стража. Он останавливается пред толпой и наблюдает издали. Он всевидел, он видел, как поставили гроб у ног его, видел, как воскресла девица, илицо его омрачилось. Он хмурит седые густые брови свои, и взгляд его сверкаетзловещим огнем. Он простирает перст свой и велит стражам взять его. И вот,такова его сила и до того уже приучен, покорен и трепетно послушен ему народ,что толпа немедленно раздвигается пред стражами, и те, среди гробового молчания,вдруг наступившего, налагают на него руки и уводят его. Толпа моментально, всякак один человек, склоняется головами до земли пред старцем инквизитором, тотмолча благословляет народ и проходит мимо. Стража приводит пленника в тесную имрачную сводчатую тюрьму в древнем здании Святого судилища и запирает в нее.Проходит день, настает темная, горячая и «бездыханная» севильская ночь. Воздух«лавром и лимоном пахнет». Среди глубокого мрака вдруг отворяется железнаядверь тюрьмы, и сам старик великий инквизитор со светильником в руке медленновходит в тюрьму. Он один, дверь за ним тотчас же запирается. Он останавливаетсяпри входе и долго, минуту или две, всматривается в лицо его. Наконец тихоподходит, ставит светильник на стол и говорит ему: «Это ты? ты? – Но, неполучая ответа, быстро прибавляет: – Не отвечай, молчи. Да и что бы ты могсказать? Я слишком знаю, что ты скажешь. Да ты и права не имеешь ничегоприбавлять к тому, что уже сказано тобой прежде. Зачем же ты пришел нам мешать?Ибо ты пришел нам мешать и сам это знаешь. Но знаешь ли, что будет завтра? Я незнаю, кто ты, и знать не хочу: ты ли это или только подобие его, но завтра же яосужу и сожгу тебя на костре, как злейшего из еретиков, и тот самый народ,который сегодня целовал твои ноги, завтра же по одному моему мановению броситсяподгребать к твоему костру угли, знаешь ты это? Да, ты, может быть, этознаешь», – прибавил он в проникновенном раздумье, ни на мгновение не отрываясьвзглядом от своего пленника.

– Я не совсем понимаю, Иван, что это такое? – улыбнулся всевремя молча слушавший Алеша, – прямо ли безбрежная фантазия или какая-нибудьошибка старика, какое-нибудь невозможное qui pro quo?[22]

– Прими хоть последнее, – рассмеялся Иван, – если уж тебятак разбаловал современный реализм и ты не можешь вынести ничегофантастического – хочешь qui pro quo, то пусть так и будет. Оно правда, –рассмеялся он опять, – старику девяносто лет, и он давно мог сойти с ума насвоей идее. Пленник же мог поразить его своею наружностью. Это мог быть, наконец,просто бред, видение девяностолетнего старика пред смертью, да ещеразгоряченного вчерашним автодафе во сто сожженных еретиков. Но не все ли равнонам с тобою, что qui pro quo, что безбрежная фантазия? Тут дело в том только,что старику надо высказаться, что наконец за все девяносто лет он высказываетсяи говорит вслух то, о чем все девяносто лет молчал.

– А пленник тоже молчит? Глядит на него и не говорит нислова?

– Да так и должно быть во всех даже случаях, – опятьзасмеялся Иван. – Сам старик замечает ему, что он и права не имеет ничегоприбавлять к тому, что уже прежде сказано. Если хочешь, так в этом и есть самаяосновная черта римского католичества, по моему мнению по крайней мере: «все,дескать, передано тобою папе и все, стало быть, теперь у папы, а ты хоть и неприходи теперь вовсе, не мешай до времени по крайней мере». В этом смысле онине только говорят, но и пишут, иезуиты по крайней мере. Это я сам читал у ихбогословов. «Имеешь ли ты право возвестить нам хоть одну из тайн того мира, изкоторого ты пришел? – спрашивает его мой старик и сам отвечает ему за него, –нет, не имеешь, чтобы не прибавлять к тому, что уже было прежде сказано, ичтобы не отнять у людей свободы, за которую ты так стоял, когда был на земле.Все, что ты вновь возвестишь, посягнет на свободу веры людей, ибо явится какчудо, а свобода их веры тебе была дороже всего еще тогда, полторы тысячи летназад. Не ты ли так часто тогда говорил: „Хочу сделать вас свободными“. Но вотты теперь увидел этих „свободных“ людей, – прибавляет вдруг старик со вдумчивоюусмешкой. – Да, это дело нам дорого стоило, – продолжает он, строго смотря нанего, – но мы докончили наконец это дело во имя твое. Пятнадцать веков мучилисьмы с этою свободой, но теперь это кончено, и кончено крепко. Ты не веришь, чтокончено крепко? Ты смотришь на меня кротко и не удостоиваешь меня даженегодования? Но знай, что теперь и именно ныне эти люди уверены более чемкогда-нибудь, что свободны вполне, а между тем сами же они принесли нам свободусвою и покорно положили ее к ногам нашим. Но это сделали мы, а того ль тыжелал, такой ли свободы?»