Иван остановился. Он разгорячился, говоря, и говорил сувлечением; когда же кончил, то вдруг улыбнулся.

Алеша, все слушавший его молча, под конец же, в чрезвычайномволнении, много раз пытавшийся перебить речь брата, но видимо себясдерживавший, вдруг заговорил, точно сорвался с места.

– Но… это нелепость! – вскричал он, краснея. – Поэма твояесть хвала Иисусу, а не хула… как ты хотел того. И кто тебе поверит о свободе?Так ли, так ли надо ее понимать! То ли понятие в православии… Это Рим, да и Римне весь, это неправда – это худшие из католичества, инквизиторы, иезуиты!.. Даи совсем не может быть такого фантастического лица, как твой инквизитор. Какиеэто грехи людей, взятые на себя? Какие это носители тайны, взявшие на себякакое-то проклятие для счастия людей? Когда они виданы? Мы знаем иезуитов, проних говорят дурно, но то ли они, что у тебя? Совсем они не то, вовсе не то… Онипросто римская армия для будущего всемирного земного царства, с императором –римским первосвященником во главе… вот их идеал, но безо всяких тайн ивозвышенной грусти… Самое простое желание власти, земных грязных благ,порабощения… вроде будущего крепостного права, с тем что они станут помещиками…вот и все у них. Они и в Бога не веруют, может быть. Твой страдающий инквизитородна фантазия…

– Да стой, стой, – смеялся Иван, – как ты разгорячился.Фантазия, говоришь ты, пусть! Конечно, фантазия. Но позволь, однако: неужели тыв самом деле думаешь, что все это католическое движение последних веков есть ив самом деле одно лишь желание власти для одних только грязных благ? Уж не отецли Паисий так тебя учит?

– Нет, нет, напротив, отец Паисий говорил однажды что-товроде даже твоего… но, конечно, не то, совсем не то, – спохватился вдруг Алеша.

– Драгоценное, однако же, сведение, несмотря на твое:«совсем не то». Я именно спрашиваю тебя, почему твои иезуиты и инквизиторысовокупились для одних только материальных скверных благ? Почему среди них неможет случиться ни одного страдальца, мучимого великою скорбью и любящегочеловечество? Видишь: предположи, что нашелся хотя один из всех этих желающиходних только материальных и грязных благ – хоть один только такой, как мойстарик инквизитор, который сам ел коренья в пустыне и бесновался, побеждаяплоть свою, чтобы сделать себя свободным и совершенным, но однако же, всю жизньсвою любивший человечество и вдруг прозревший и увидавший, что невелико нравственноеблаженство достигнуть совершенства воли с тем, чтобы в то же время убедиться,что миллионы остальных существ Божиих остались устроенными лишь в насмешку, чтоникогда не в силах они будут справиться со своею свободой, что из жалкихбунтовщиков никогда не выйдет великанов для завершения башни, что не для такихгусей великий идеалист мечтал о своей гармонии. Поняв все это, он воротился ипримкнул… к умным людям. Неужели этого не могло случиться?

– К кому примкнул, к каким умным людям? – почти в азартевоскликнул Алеша. – Никакого у них нет такого ума и никаких таких тайн исекретов… Одно только разве безбожие, вот и весь их секрет. Инквизитор твой неверует в Бога, вот и весь его секрет!

– Хотя бы и так! Наконец-то ты догадался. И действительно так,действительно только в этом и весь секрет, но разве это не страдание, хотя быдля такого, как он, человека, который всю жизнь свою убил на подвиг в пустыне ине излечился от любви к человечеству? На закате дней своих он убеждается ясно,что лишь советы великого страшного духа могли бы хоть сколько-нибудь устроить всносном порядке малосильных бунтовщиков, «недоделанные пробные существа,созданные в насмешку». И вот, убедясь в этом, он видит, что надо идти поуказанию умного духа, страшного духа смерти и разрушения, а для того принятьложь и обман и вести людей уже сознательно к смерти и разрушению, и притомобманывать их всю дорогу, чтоб они как-нибудь не заметили, куда их ведут, длятого чтобы хоть в дороге-то жалкие эти слепцы считали себя счастливыми. Изаметь себе, обман во имя того, в идеал которого столь страстно веровал старикво всю свою жизнь! Разве это не несчастье? И если бы хоть один такой очутилсяво главе всей этой армии, «жаждущей власти для одних только грязных благ», тонеужели же не довольно хоть одного такого, чтобы вышла трагедия? Мало того:довольно и одного такого, стоящего во главе, чтобы нашлась наконец настоящаяруководящая идея всего римского дела со всеми его армиями и иезуитами, высшаяидея этого дела. Я тебе прямо говорю, что я твердо верую, что этот единыйчеловек и не оскудевал никогда между стоящими во главе движения. Кто знает,может быть, случались и между римскими первосвященниками эти единые. Кто знает,может быть, этот проклятый старик, столь упорно и столь по-своему любящийчеловечество, существует и теперь в виде целого сонма многих таковых единыхстариков и не случайно вовсе, а существует как согласие, как тайный союз, давноуже устроенный для хранения тайны, для хранения ее от несчастных и малосильныхлюдей, с тем чтобы сделать их счастливыми. Это непременно есть, да и должно такбыть. Мне мерещится, что даже у масонов есть что-нибудь вроде этой же тайны воснове их и что потому католики так и ненавидят масонов, что видят в нихконкурентов, раздробление единства идеи, тогда как должно быть едино стадо иедин пастырь… Впрочем, защищая мою мысль, я имею вид сочинителя, невыдержавшего твоей критики. Довольно об этом.

– Ты, может быть, сам масон! – вырвалось вдруг у Алеши. – Тыне веришь в Бога, – прибавил он, но уже с чрезвычайною скорбью. Ему показалоськ тому же, что брат смотрит на него с насмешкой. – Чем же кончается твоя поэма?– спросил он вдруг, смотря в землю, – или уж она кончена?

– Я хотел ее кончить так: когда инквизитор умолк, тонекоторое время ждет, что пленник его ему ответит. Ему тяжело его молчание. Онвидел, как узник все время слушал его проникновенно и тихо, смотря ему прямо вглаза и, видимо, не желая ничего возражать. Старику хотелось бы, чтобы тотсказал ему что-нибудь, хотя бы и горькое, страшное. Но он вдруг молчаприближается к старику и тихо целует его в его бескровные девяностолетние уста.Вот и весь ответ. Старик вздрагивает. Что-то шевельнулось в концах губ его; онидет к двери, отворяет ее и говорит ему: «Ступай и не приходи более… не приходивовсе… никогда, никогда!» И выпускает его на «темные стогна града». Пленникуходит.

– А старик?

– Поцелуй горит на его сердце, но старик остается в прежнейидее.

– И ты вместе с ним, и ты? – горестно воскликнул Алеша. Иванзасмеялся.

– Да ведь это же вздор, Алеша, ведь это только бестолковаяпоэма бестолкового студента, который никогда двух стихов не написал. К чему тыв такой серьез берешь? Уж не думаешь ли ты, что я прямо поеду теперь туда, киезуитам, чтобы стать в сонме людей, поправляющих его подвиг? О Господи, какоемне дело! Я ведь тебе сказал: мне бы только до тридцати лет дотянуть, а там –кубок об пол!

– А клейкие листочки, а дорогие могилы, а голубое небо, а любимаяженщина! Как же жить-то будешь, чем ты любить-то их будешь? – горестновосклицал Алеша. – С таким адом в груди и в голове разве это возможно? Нет,именно ты едешь, чтобы к ним примкнуть… а если нет, то убьешь себя сам, а невыдержишь!