– Что за ахинея! И все это как нарочно так сразу и сойдется:и у тебя падучая, и те оба без памяти! – прокричал Иван Федорович, – да ты самуж не хочешь ли так подвести, чтобы сошлось? – вырвалось у него вдруг, и онгрозно нахмурил брови.

– Как же бы я так подвел-с… и для чего подводить, когда всетут от Дмитрия Федоровича одного и зависит-с, и от одних его мыслей-с… Захотятони что учинить – учинят-с, а нет, так не я же нарочно их приведу, чтобы кродителю их втолкнуть.

– А зачем ему к отцу проходить, да еще потихоньку, если, какты сам говоришь, Аграфена Александровна и совсем не придет, – продолжал ИванФедорович, бледнея от злобы, – сам же ты это говоришь, да и я все время, тутживя, был уверен, что старик только фантазирует и что не придет к нему этатварь. Зачем же Дмитрию врываться к старику, если та не придет? Говори! Я хочутвои мысли знать.

– Сами изволите знать, зачем придут, к чему же тут моимысли? Придут по единой ихней злобе али по своей мнительности в случае примерномоей болезни, усомнятся и пойдут с нетерпения искать в комнаты, как вчерашнийраз: не прошла ли, дескать, она как-нибудь от них потихоньку. Им совершеннотоже известно, что у Федора Павловича конверт большой приготовлен, а в нем тритысячи запечатаны, под тремя печатями-с, обвязано ленточкою и надписанособственною их рукой: «Ангелу моему Грушеньке, если захочет прийти», а потом,дня три спустя подписали еще: «и цыпленочку». Так вот это-то и сомнительно-с.

– Вздор! – крикнул Иван Федорович почти в исступлении. –Дмитрий не пойдет грабить деньги, да еще убивать при этом отца. Он мог вчераубить его за Грушеньку, как исступленный злобный дурак, но грабить не пойдет!

– Им оченно теперь нужны деньги-с, до последней крайностинужны, Иван Федорович. Вы даже не знаете, сколь нужны, – чрезвычайно спокойно ис замечательною отчетливостью изъяснил Смердяков. – Эти самые три тысячи-с оник тому же считают как бы за свои собственные и так сами мне объяснили: «Мне,говорят, родитель остается еще три тысячи ровно должен». А ко всему томурассудите, Иван Федорович, и некоторую чистую правду-с: ведь это почти чтонаверно так, надо сказать-с, что Аграфена Александровна, если только захотятони того сами, то непременно заставят их на себе жениться, самого барина тоесть, Федора Павловича-с, если только захотят-с, – ну, а ведь они, может быть,и захотят-с. Ведь я только так говорю, что она не придет, а она, может быть, иболее того захочет-с, то есть прямо барыней сделаться. Я сам знаю, что их купецСамсонов говорили ей самой со всею откровенностью, что это дело будет весьма неглупое, и притом смеялись. А они сами умом очень не глупые-с. Им за голыша,каков есть Дмитрий Федорович, выходить не стать-с. Так вот теперь это взямши,рассудите сами, Иван Федорович, что тогда ни Дмитрию Федоровичу, ни даже вам-сс братцем вашим Алексеем Федоровичем уж ничего-то ровно после смерти родителяне останется, ни рубля-с, потому что Аграфена Александровна для того и выйдутза них, чтобы все на себя отписать и какие ни на есть капиталы на себяперевести-с. А помри ваш родитель теперь, пока еще этого нет ничего-с, товсякому из вас по сорока тысяч верных придется тотчас-с, даже и ДмитриюФедоровичу, которого они так ненавидят-с, так как завещания у них ведь несделано-с… Это все отменно Дмитрию Федоровичу известно…

Что-то как бы перекосилось и дрогнуло в лице ИванаФедоровича. Он вдруг покраснел.

– Так зачем же ты, – перебил он вдруг Смердякова, – после всегоэтого в Чермашню мне советуешь ехать? Что ты этим хотел сказать? Я уеду, и увас вот что произойдет. – Иван Федорович с трудом переводил дух.

– Совершенно верно-с, – тихо и рассудительно проговорилСмердяков, пристально, однако же, следя за Иваном Федоровичем.

– Как совершенно верно? – переспросил Иван Федорович, сусилием сдерживая себя и грозно сверкая глазами.

– Я говорил, вас жалеючи. На вашем месте, если бы только тутя, так все бы это тут же бросил… чем у такого дела сидеть-с… – ответил Смердяков,с самым открытым видом смотря на сверкающие глаза Ивана Федоровича. Обапомолчали.

– Ты, кажется, большой идиот и уж конечно… страшныймерзавец! – встал вдруг со скамейки Иван Федорович. Затем тотчас же хотел былопройти в калитку, но вдруг остановился и повернулся к Смердякову. Произошлочто-то странное: Иван Федорович внезапно, как бы в судороге, закусил губу, сжалкулаки и – еще мгновение, конечно, бросился бы на Смердякова. Тот по крайнеймере это заметил в тот же миг, вздрогнул и отдернулся всем телом назад. Номгновение прошло для Смердякова благополучно, и Иван Федорович молча, но как быв каком-то недоумении, повернул в калитку.

– Я завтра в Москву уезжаю, если хочешь это знать, – завтрарано утром – вот и все! – с злобою, раздельно и громко вдруг проговорил он, самсебе потом удивляясь, каким образом понадобилось ему тогда это сказатьСмердякову.

– Самое это лучшее-с, – подхватил тот, точно и ждал того, –только разве то, что из Москвы вас могут по телеграфу отсюда обеспокоить-с, вкаком-либо таком случае-с.

Иван Федорович опять остановился и опять быстро повернулся кСмердякову. Но и с тем точно что случилось. Вся фамильярность и небрежность егососкочили мгновенно; все лицо его выразило чрезвычайное внимание и ожидание, ноуже робкое и подобострастное: «Не скажешь ли, дескать, еще чего, не прибавишьли», – так и читалось в его пристальном, так и впившемся в Ивана Федоровичавзгляде.

– А из Чермашни разве не вызвали бы тоже… в каком-нибудьтаком случае? – завопил вдруг Иван Федорович, не известно для чего вдруг ужасновозвысив голос.

– Тоже-с и из Чермашни-с… обеспокоят-с… – пробормоталСмердяков почти шепотом, точно как бы потерявшись, но пристально, пристальнопродолжая смотреть Ивану Федоровичу прямо в глаза.

– Только Москва дальше, а Чермашня ближе, так ты о прогонныхденьгах жалеешь, что ли, настаивая в Чермашню, аль меня жалеешь, что я крюкбольшой сделаю?

– Совершенно верно-с… – пробормотал уже пресекшимся голосомСмердяков, гнусно улыбаясь и опять судорожно приготовившись вовремя отпрыгнутьназад. Но Иван Федорович вдруг, к удивлению Смердякова, засмеялся и быстропрошел в калитку, продолжая смеяться. Кто взглянул бы на его лицо, тот навернозаключил бы, что засмеялся он вовсе не оттого, что было так весело. Да и сам онни за что не объяснил бы, что было тогда с ним в ту минуту. Двигался и шел онточно судорогой.

Да и говорил тоже. Встретив Федора Павловича в зале, толькочто войдя, он вдруг закричал ему, махая руками: «Я к себе наверх, а не к вам,до свидания», и прошел мимо, даже стараясь не взглянуть на отца. Очень можетбыть, что старик слишком был ему в эту минуту ненавистен, но такоебесцеремонное проявление враждебного чувства даже и для Федора Павловича былонеожиданным. А старик и впрямь, видно, хотел ему что-то поскорей сообщить, длячего нарочно и вышел встретить его в залу; услышав же такую любезность, остановилсямолча и с насмешливым видом проследил сынка глазами на лестницу в мезонин дотех пор, пока тот скрылся из виду.