Мюдюре-ханым помолчала, потом, стараясь не глядеть мне влицо, нерешительно продолжала:

— Школа такое же священное место, как и мечеть. Нашнаипервейший долг охранять ее от сплетен, клеветы и прочей грязи. Не так ли?Однако, к сожалению, безобразные сплетни уже распускают и в школе. Вы обратиливнимание, как много отцов и братьев стало приходить под вечер к школе за своимидочерями и сестрами? Возможно, вы этого не замечаете. Но мне все известно. Ониприходят не столько за школьницами, сколько для того, чтобы взглянуть на вас.Как-то, заплетая косы одной из наших бедных учениц, вы завязали ей волосылентой. Не знаю, кто уже разгласил об этом по городу, но какой-то повеса,лейтенант, прямо на улице всучил девочке деньги и забрал ленту. Теперь онприкалывает ленту к мундиру и забавляет товарищей, говоря: «Вы должны менязвать генералиссимусом. Я получил этот орден от самой Гюльбешекер!» А вчерапривратник Мехмед-ага сообщил мне еще одну новость: накануне ночью из кабакавозвращалась компания подвыпивших мужчин. Они остановились перед дверью нашейшколы, и один из них произнес речь: «Я видел, как Гюльбешекер коснулась рукойэтого черного камня в стене. Давайте же теперь во имя аллаха считать его святымкамнем». Вот видите, дочь моя, все это очень неприятно и для вас и для школы.Мало того, на днях в доме Абдюррахима-паши вы разговаривали с капитаномИхсаном-беем. Если бы вы приняли предложение супруги паши, в этом бы не былоничего дурного. Но то обстоятельство, что вы поговорили с молодым человеком, апотом отказались от такой выгодной партии, привлекло внимание всего городка. Началисьсплетни: «Раз Гюльбешекер отвергла Ихсана-бея, значит, она любит другого».

Я слушала молча, не двигаясь. Вначале мюдюре-ханым боялась,что я начну протестовать, возражать, а сейчас ее волновало мое молчание.Наконец она спросила нерешительно:

— Что вы скажете на это, Феридэ-ханым?

Я тихо вздохнула и заговорила медленно и задумчиво:

— Все, что вы сказали, правда, мюдюре-ханым. Я и самадогадывалась обо всем этом… Жаль покидать этот счастливый город, но чтоподелаешь? Напишите в министерство, найдите какой-нибудь предлог и попроситеперевести меня в другое место. Но вы проявили бы большую гуманность иблагородство, если бы не указали истинной причины, а придумали какой-нибудьдругой повод. Что я нерадива, неопытна, невежественна, своенравна. Напишите чтохотите, мюдюре-ханым, я на вас не обижусь… Только не пишите: «Нам не нужнаучительница, о которой в городе ходят сплетни».

Мюдюре-ханым молча раздумывала. Чтобы скрыть слезы, яотвернулась к окну и стала глядеть на горы, которые казались легким клубящимсятуманом на фоне светло-голубого вечернего неба.

Чалыкушу смотрела на эти горы, и ей опять чудился запахчужбины.

Запах чужбины!.. Бессмысленные слова для тех, кто не жилвдали от родных мест.

В моем воображении уже рисовались дороги, бесконечные дорогичужих краев, которые убегают вдаль, превращаются в тоненькую, едва заметнуюленту, унылую, нагоняющую тоску. Мне слышался печальный скрип крестьянскихтелег, грустный плач колокольчика.

До каких пор, господи, я буду кочевать, до каких пор? Длячего? Для какой цели?

Наверно, мои птицы прокляли меня. В эти длинные месяцыканикул я, как и они, оказалась в заключении. Мюдюре-ханым сказала, что опереводе в другое место раньше сентября нечего и думать. Пока я стараюсь, чтобыобо мне забыли, и совсем не показываюсь на улице. Соседи перестали беспокоитьменя. Возможно, их напугали сплетни, что ходят по городу. Иногда только яразговариваю со своей пожилой соседкой, которая напоминает мне мою тетку.Особенно похожи у них голоса. Когда мы с ней болтали вчера, я даже попросила:

— Моя дорогая ханым-эфенди, не называйте меня«ходжаным», зовите просто Феридэ. Если можно…

Женщина немного растерялась, но просьбе моей вняла. Теперь,когда мы говорим с ней, я закрываю глаза, и мне кажется, что я снова у нас в саду,в Козъятагы…

Какие глупости я пишу. Наверно, у меня начинается нервноезаболевание. В моей душе поселилась какая-то неуверенность, странноебеспокойство. Я, как и прежде, смеюсь, мы так же возимся с Мунисэ, боремся,словно уличные мальчишки, я по-прежнему люблю насвистывать, передразнивая птиц,но грусть моя не проходит.

Когда мы ночью на пароходе ехали в Ч…, мне не спалось. Моребыло темное. Какой-то пассажир на палубе напевал заунывным голосом: «Моебеспокойное сердце у тебя, с тобой…» Я тут же забыла эту песню. Прошли месяцы.Но вот однажды апрельским днем, когда у нас в саду стали распускаться первыецветы, я вдруг ни с того ни с сего принялась напевать эту песню. Непонятнаязагадка — душа человека! Каким образом я могла запомнить эту мелодию, эти слова?Ведь я слышала их всего только раз в жизни.

Вчера вечером, повторяя последнюю строчку: «Мое беспокойноесердце у тебя, с тобой…» — я вдруг расплакалась, ни с того ни с сего, безвсякой причины. Ни в мелодии, ни в словах нет ничего грустного. Я же говорю:нервы…

Больше никогда не буду петь эту песню.

В школе у меня есть приятельница, звать ее Назмие. Этовеселая симпатичная девушка лет двадцати пяти. Говорит она очень приятно.Каждый вечер куда-нибудь приглашена. Наши учительницы ее не особенно любят. Мнеприходилось слышать о ней кое-какие сплетни. По-моему, женщинам не по вкусу,что она одевается слишком нарядно, даже вызывающе. А может, ей просто завидуют.Не знаю. У Назмие есть жених: армейский капитан, кажется, очень хороший молодойчеловек. Но его родители не дают согласия на их брак, поэтому молодым людямприходится пока скрывать свои отношения. Об этом приятельница рассказала мне посекрету и просила не выдавать ее.

Вчера, когда я изнывала дома от скуки, Назмие заглянула комне.

— Феридэ-ханым, я пришла за вами, — сказалаона. — Тетя моего Феридуна сегодня пригласила меня к себе на вечеринку,которую устраивает у себя в поместье. Она не знакома с вами, но просилапередать вам привет и непременно пожаловать к ней.

— Как можно? — удивилась я. — Пойти в гости кчужим, незнакомым людям?

Назмие с грустью и укоризной посмотрела на меня:

— Тетку моего жениха ты называешь чужой?.. А я такхотела познакомить тебя с моим женихом! Клянусь аллахом, если ты не пойдешь, тои я не пойду!

Я не соглашалась, придумывая всевозможные причины. Но Назмиеотвергала все мои доводы, которые, надо сознаться, были весьма нелепы инесерьезны. Приятельница моя, как я уже сказала, была девушкой с характером и моглакого угодно обвести вокруг пальца. Она так упрашивала, так уговаривал, что я,наконец, не выдержала и согласилась.

Только одно ее замечание заставило меня насторожиться. Когдая начала одевать Мунисэ, Назмие нахмурилась и спросила: