Я удивленно подняла глаза: майор держал в руках маленькийбокал, в котором поблескивал красный, как рубин, напиток. Я отказалась тихимголосом:

— Не хочу…

Бурханеддин еще ниже склонился надо мной; его горячеедыхание коснулось моего лица.

— Здесь нет ничего вредного, ханым-эфенди. Это самыйтонкий, самый невинный в мире ликер. Не так ли, Назмие-ханым?

Назмие кивнула головой:

— Не настаивайте, Бурханеддин-бей. Феридэ чувствуетсебя как дома. Пусть делает все, что захочет.

До сего момента седые волосы Бурханеддина-бея, кроткое,благородное лицо внушали мне доверие. А сейчас я начала бояться и его. Господи,что же со мной будет? Куда я попала? Как мне спастись?

Лампа постепенно угасала. Комната погружалась во тьму. Передглазами у меня поплыли огненные круги. Звуки музыки доносились, как рокотдалекого моря.

— Золотко, дочь моя, пора ужинать. У нас за столомнесколько гостей… Все ждут вас.

Это сказала пожилая ханым. Я как будто очнулась.

— Благодарю вас, мне нездоровится. Оставьте меня здесь.

Ко мне подошла Назмие.

— Феридэ, милая, честное слово, там нет чужих.Несколько товарищей Феридуна и Бурханеддина-бея, их невесты, жены… Ну да, жены.Если ты не спустишься, будет очень неудобно. Ведь они пришли ради тебя.

Я прижималась к спинке кресла, втягивала голову в плечи и немогла выговорить ни слова. Не стисни я что было силы зубы, они застучали бы отстраха.

Бурханеддин-бей сказал:

— Наш долг делать все, как прикажет гостья, как оназахочет. Вы спускайтесь вниз, скажите, что нашей Феридэ-ханым слегканездоровится… А вы, Бинназ-ханым, принесите нам ужин сюда. Считаю своим долгомне оставлять мою гостью одну.

Я чуть не сошла с ума. Остаться в этой комнате наедине сБурханеддином-беем? Ужинать с ним один на один?!

Не понимая, что я делаю, не отдавая отчета в своихпоступках, я вскочила с кресла и воскликнула:

— Хорошо! Пусть будет по-вашему. Пойдемте вниз.

Назмие с женихом шли под руку впереди. Бурханеддин-бейследовал за мной.

Мы миновали темный каменный дворик. Открылась дверь, и яркийсвет ослепил меня. Пошатываясь, я сделала несколько шагов по комнате. Стенысверкали зеркалами, отчего гостиная казалась бесконечно длинной. Люстры,свисающие с потолка, отражались в них, словно факелы, бегущие по темной дороге.

Что со мной? Словно во сне, я видела множество глаз, неясныелица мужчин, женщин. Потом вдруг раздались оглушительные аплодисменты. Людскиеголоса перекрывали оркестр, становились все громче и громче, сливались в одингул, напоминая завывание ветра в горах. До меня донеслись выкрики:

— Да здравствует Бурханеддин-бей! Да здравствуетГюльбешекер! Да здравствует Гюльбешекер!..

Открыв глаза, я увидела себя на руках Мунисэ. Девочкаплакала, причитая: «Абаджиим!.. Абаджиим!..» — и прижималась своим лицом кмоему. Она целовала мои влажные волосы, глаза, которые щипало от одеколона.Комнату окутал полумрак, но я чувствовала, что на меня со всех сторон смотрятчьи-то глаза. Инстинктивно я прикрыла руками обнаженную грудь.

Какой-то незнакомый голос закричал:

— Выйдите все, прошу вас! Выйдите все.

Я сделала усилие, хотела подняться.

— Не бойся, дочь моя… Страшного ничего нет, не бойся.

Это говорил толстый кол-агасы, тот самый, который всегдаходил в распахнутом мундире. Офицер взглянул на меня и сказал, обернувшись ккакому-то мужчине:

— Бедняжка, она действительно совсем ребенок.

Назмие стояла возле меня на коленях и растирала кисти рук.

— Феридэ, милая, как ты нас перепугала!

Я отвернулась и закрыла глаза, чтобы не видеть ее.

Как я потом узнала, обморок продолжался более четверти часа.Меня растирали одеколоном, давали нюхать паленую шерсть, но ничего не помогало.Все потеряли надежду привести меня в чувство. Приготовили садовый фургон, чтобыпослать в город за доктором.

Придя в себя, я потребовала, чтобы меня в этом фургоненемедленно отправили домой, и пригрозила, что, если они этого не сделают, япойду пешком. Им пришлось согласиться. Толстый кол-агасы надел шинель и селрядом с кучером.

Когда мы уже забрались в фургон, подошел Бурханеддин-бей.Видно, ему было неловко.

— Феридэ-ханым, — сказал он, не смея взглянуть мнев лицо. — Вы нас неправильно поняли. Уверяю вас, по отношению к вам ни укого не было дурных намерений. Просто мы хотели угостить вас как следует,показать, что значит вечеринка на винограднике. Как мы могли предполагать, чтоу маленькой барышни, получившей воспитание в Стамбуле, которая несколько днейназад так свободно разговаривала с одним из наших офицеров, окажется такойдикий нрав? Я еще раз заверяю, что по отношению к вам ни у кого не было дурныхнамерений. И вместе с этим я прошу у вас прощения за то, что мы вас огорчили.

Повозка окунулась в темноту и покатила по узеньким тропинкамсреди виноградников. Я закрыла глаза, забилась в угол и дрожала, словно отхолода. Мне вспомнилась другая ночь, ночь моего бегства из особняка в Козъятагы,когда я, не думая о том, что делаю, пустилась одна в путь по ночным дорогам.

Пахучие ветки лоха хлестали в окно фургона, били по лицу,пробуждали меня от дремоты.

Я услышала, как Мунисэ глубоко-глубоко вздохнула.

— Ты проснулась, крошка? — спросила я тихо.

Девочка ничего не ответила. Я увидела, что она плачет,совсем как взрослая, стараясь скрыть свои слезы. Я схватила ее за руку испросила:

— Что случилось, девочка?

Мунисэ порывисто обняла меня и зашептала тоскливо, каквзрослый человек, который больше жил и больше моего понимает:

— Ах, абаджиим, как я там плакала, как я испугалась! Язнаю, зачем тебя туда позвали, абаджиим. Больше никогда не поедем с тобой ктаким людям. Да? А ты?.. Упаси аллах, как моя мать… Что тогда будет со мной,абаджиим?..

Ах, какой позор! Какое унижение! Мне, как падшей женщине,было стыдно этой девочки. Я не смела взглянуть ей в глаза. Уткнувшись лицом вее маленькие колени, я до самого дома плакала навзрыд, словно ребенок на рукаху матери.

Солнце только что поднялось над горизонтом, когда я подошлак дому мюдюре-ханым. Пожилая женщина растерялась, увидев меня в такой раннийчас на ногах, с опухшими от слез глазами.