сзади аппетитной сдобой, и уселся рядом с тельняшками, предлагая гостям присоединиться.

Разговор пошел, конечно же, о войне, о трудностях, о потухающих надеждах и намерении сражаться во что бы то ни стало.

– Вот скоро подвезут взрывчатку, ты по ней специалист вроде?

Вихрастый Сашок кивнул.

– Будем мосты весной подрывать, дороги. Нам пшеготовыване надо, запасные блиндажи вырыть, укрепиться. И если совсем плохо станет, по деревням. Тебе, – он кивнул Артему, – пригляджели семью каких‐то нерусей – то ли узбеки, то ли калмыки. С ними надо свести знакомство. Пан работает в банке, он пригодится. Скажешь, что беженец, спасаешься из красной России. Тебе поверят, сейчас таких много. Если все хорошо пойдет, переедешь жить в Белосток. Зрозумяны?

– Так. – Артему страшно хотелось спать, напряжение отпустило после второй рюмки, и он готов был выдавать себя не только за узбека, но даже за индуса.

– А ты станешь училкой в школе. У нас есть пшиятель-француз, тоже беженец, скажем, к ему сёстра приехала. Надо иметь отходные аэродромы на случай облавы, и вообще… – Стефан повертел в воздухе толстенькими пальцами, как будто крутил наливное яблочко, демонстрируя его зрителям с разных сторон, и Артем догадался, что значило это «вообще».

– По чему я учитель? – Темноволосая уставилась на мужчин не к месту трезвыми вопрошающими глазами.

– Как почему? Чтобы алиби было на случай облавы.

– По чему? – Она не отставала.

– Чтобы, когда тебя схватят, ты могла сказать, откуда и чем занимаешься. А еще – чтобы добывать информацию. Ты, вона, девка гарная, на тебя фриц западет, хвост распушит, болтать начнет. А ты на ус мотай да сюды тащи.

– По че-му?

– По какому школьному предмету? – догадался Артем.

– Так, – обрадовалась Эдит.

– По французскому языку, больше не по чему.

Покатились дни без света, в глухо задраенном блиндаже. Выходили по ночам, с кем‐то встречались, куда‐то ходили, заметая хворостиной следы на снегу. Березы, густо осемененные вороньими гнездами, охраняли излюбленные тропы и неверный сон. Сопротивленцы отлично потрудились: оборудовали десятки стоянок, замаскированных под лесные сторожки и землянки. Остатки Армии крайовой[109] вместе с РККА создали густую и предприимчивую сеть партизанщины. Недопитое и недопетое бурлило в молодой крови жаждой приключений, которая отлично гармонировала с патриотическими лозунгами. Немцам придется изрядно потрудиться, чтобы вычесать их из шерсти Кнышенского леса, из блиндажа, где Артем и Эдит закутались в один тулуп, дыша одной овчиной и стуча одним сердцем.

Белосток – небольшой город в полуста верстах от нынешней советской границы – тянул тоненькую ниточку своей истории из глубокого Средневековья. Паны и короли строили замки, воевали то с гетманами, то с Литвой, то друг с другом. Интересный город, Артем пожил бы здесь. Огибая гордый фасад Николая Чудотворца, он представлял, что идет домой, в один из старинных особняков с приветливым садиком, где щелкают дрова в печи, мама печет мазурок[110], а Даша разучивает сонату на клавесине. И такая вкусная картинка вставала перед глазами, что хотелось зажмуриться и не отпускать ее. Эдит зачастила в костел, отмаливая упущенное, невыплаканное и затершееся победными маршами в суетной Москве, подолгу стояла перед алтарем, беззвучно шевеля губами. О чем она рассказывала своему Богу? О покинутой родине, о страшной войне или просто о том, что живет невенчанной?

Темноволосой в местной школе обрадовались, педагогов осталось мало, панов угнали на фронт, а пани привыкли сидеть по чистеньким квартиркам. Документов об учительском образовании не спрашивали, не те времена. А если кто‐то смотрел подозрительно, то Эдит подпускала в глаза волшебного огня, и все как‐то утихомиривалось. Ей удалось быстро сдружиться с коллегами, особенно с мрачноватым химиком паном Яцеком, пропахшим смрадной кислотой, в прожженном местами рабочем халате, но все равно остававшимся главным любимцем детворы и незамужних паночек.

– Что все находят в Яцеке? – Вертихвостка музыкантша Гражина не могла успокоиться, если поблизости бродил неприрученный холостяк, который не страдал от неразделенной любви к ее прелестной особе.

– Он умный. – Эдит отвечала по‐французски и ласково улыбалась, чтобы смягчить нелицеприятный для Гражины смысл фразы.

Так получилось, что с паном Яцеком вполне спокойно складывались беседы о гитлеровцах, о евреях, о надеждах. Единомышленника сразу видно, даже не обязательно говорить на одном языке.

Однажды в середине марта, когда метели некстати обозлились, не желая прощаться с гостеприимным Кнышевским лесом, темноволосая прибежала в партизанский блиндаж в возбуждении, клокоча злыми взглядами.

– Вы представляете, – начала она, даже не отдышавшись, – наш директор, оказывается, ненавидит евреев. Он антисемит! Иуда! Он отдал фрицам на растерзание много семей, с детьми, со стариками. Надо его убить.

Артем, переводивший с испанского на русский, перед последней фразой опешил, запнулся.

– Ну скажи им! – Эдит нахмурилась и тут же сказала сама: – Давайте он убивать. Так правильно.

– Хм… – Стефан не любил поспешных решений, но партизаны считали своей миссией карать предателей. – Неплохо звучит. Надо припугнуть сволочей.

– Дети… дети! – Темноволосая обрадовалась, что так быстро встретила поддержку у командира, и разнюнилась. – Детишки малые. Он их обрек на смерть. – Последнюю фразу она сказала по‐испански, и Артем не стал переводить. И так ясно.

– А откуда ты узнала? – поинтересовался Стефан.

– Пан Яцек рассказал. Он знает. Все знают. Но молчат. Боятся.

– Конечно, трухают. – Стефан покивал крупной головой. – Ладно, давайте поквытаемся с этим нетопырем.

Темноволосая еще несколько раз пересказала донесение пана Яцека, и к вечеру план сложился. Артем и Сашок под видом подвыпивших бузарей будут бродить по улице перед школой. Эдит задержит пана директора, чтобы он вышел один, без попутчиков. Как только приговоренный подойдет к своей пролетке, диверсанты спешно протрезвеют и подбегут с двух сторон, один навалится справа и схватит кучера, пан директор непременно разверещится, повернется к нему, даже схватит, и тогда второй слева всадит нож поглубже, желательно сразу в сердце. И они убегут. Без стрельбы, без шума. Лучше, чтобы никто не видел.

– Пущай Темка не ходыть, – в последний момент спохватился чернявый украинец Сашок, – его китайскую морду легко запомнить. Давайте Барашек пидет со мной или Колька.

– Нетушки, – заартачился Артем, – я пойду. Это моя жена придумала, мне и выполнять.

– А как мы расскажем людям, за що его казнили? – Стефан смотрел на своих бойцов серьезным взглядом. – Нам ведь надобно не просто за́бичь[111], а до народ виеджал[112] за что.

– Записку? – предложил Артем.

– Ни, – не согласился командир, – так пусть будет.

Долго тянуть на войне не принято. Решили – надо сразу делать, а надолго загадывать вперед можно только в нетревожные времена. На следующий день Артем с Сашком нарядились забулдыгами и пошли бродить по метельной улочке, куда выходил черный подъезд