Менцель повествует, что у сыновей-подростков бюргеров нередко имелись дома красивые девушки-рабыни с ребенком, и, хотя отцовство этих незаконнорожденных в то время редко признавалось, «подобные связи не считались чем-то особо предосудительным. Девушку безжалостно обвиняют в распутстве, и ей грозит суровое наказание, если она раскроет, кто виновен в случившемся; более того, ее подкупают, дабы она взвалила вину на кого-нибудь другого. По правде говоря, такая тактика приносит мало пользы; рабы из ее окружения знают, что произошло на самом деле, и история выходит наружу. Однако это не имеет никакого значения — никто не беспокоится о том, чтобы дать делу дальнейший ход. Было бы невероятно сложно что-либо доказать, а кроме того, подобный проступок, по мнению общества, вполне простителен. Это никак не вредит будущему молодого человека; его эскапада — всего лишь способ развлечься, и такого называют парнем, показавшим, чего он стоит».

То же самое творилось и на фермах, и, если верить Тунбергу (а он достоин доверия), дочери буров порой беременели от черных рабов своих отцов. «В таких случаях, принимая во внимание круглую сумму приданого, муж для девушки чаще всего находится, но раба отсылают в другую часть страны». В Капстаде считалось в порядке вещей, когда рабовладелец разрешал одной из своих рабынь сожительствовать с европейцем, то есть жить как муж и жена. Некоторых детей от таких союзов крестили и отпускали на волю, но в большинстве случаев «плод следовал за чревом». У многих детей, родившихся у женщин-рабынь в невольничьем бараке компании, имелись белые отцы, «с которыми они часто имеют разительное сходство», как свидетельствовал Мендель. Рожденные в Капской колонии потомки белых отцов и матерей — рабынь составляли класс рабов, которых во второй половине XVIII в. более всего предпочитали бюргеры и буры. Как и в других рабовладельческих обществах, например в Бразилии и Суринаме, стандартный расовый набор состоял из белого владельца фермы, надсмотрщика — метиса или мулата и черных рабов.

Вдобавок к кровосмешению с домашними рабынями, которые были в основном азиатского происхождения, имелось значительное число связей между мужчинами — бурами и женщинами-готтентотками, главным образом в отдаленных приграничных районах, где привлекательных «малайских» рабынь из Капстада и в глаза не видели. Спаррман уверяет, что, даже когда фермеры-буры в этих регионах имели «вполне сносных» белых жен, они все равно испытывали склонность спать с женщинами — готтентотками, от которых у них рождались дети, больше походившие на отцов, чем на матерей. Такое смешение более удивительно тем, что готтентоты обычно рассматривались голландцами как низшая форма человеческой жизни; исключение делалось только для бушменов. Потребовалось немало времени, прежде чем европейцы научились должным образом отличать готтентотов от бушменов, однако последние в конечном итоге оказались в столь же плачевном состоянии из-за действий готтентотов, буров и банту, которые постепенно захватывали их земли, часто истребляя бушменов, как крыс. Известная готтентотка времен ван Рибека, Ева, служившая официальным переводчиком и бывшая замужем за голландцем, была, что называется, единственной ласточкой, которая, как известно, весны не делает. Но, если буры никогда не женились на готтентотках, они достаточно часто смешивались с ними в приграничных районах, чтобы получились целые сообщества наподобие гриква[86]. Они стали результатом кровосмешения кочевых буров с готтентотками и имели такую большую долю белой крови, что на протяжении большей части столетия их называли метисами. Немногие оставшиеся их потомки и множество других «цветных» обитателей Капской провинции приводят в смущение и являются живым упреком современным защитникам апартеид а[87].

Если в Южной Африке всегда существовали противоречия между белыми и «цветными», то прежде чем мужчины и женщины, родившиеся от белых родителей в Капской колонии, почувствовали, что они в какой-то мере отличаются от европейцев, рожденных и воспитанных европейскими же чиновниками и бюргерами, прошло не так уж много поколений. Очевидно, слово «африканер» впервые вошло в обиход в 1707 г., когда белые сыновья этой земли, будь они голландского, немецкого или гугенотского происхождения, объединились, дабы защитить то, что считали своим по праву рождения, от могущественной правящей клики ван дер Стела. Хотя Heeren XVII сместили В.А. ван дер Стела и поддержали в данном случае свободных бюргеров, соперничество между родившимися в Южной Африке и Европе не прекратилось, а скорее наоборот. Очень хорошо освещает эту проблему Мендель, и забавно читать, как этот малоизвестный прусский солдафон осуждет первого родившегося в Южной Африке губернатора, Хендрика Свеленгребела, за то, что он отдавал предпочтение своим друзьям и родственникам-африканерам вместо европейцев. Тут дело в убежденности Менцеля, будто африканеры в культурном и интеллектуальном отношении уступают европейцам, и нет сомнений, что эту его веру разделяли некоторые голландские официальные лица. Действительно, если Мендель заслуживает доверия по этой точке зрения, то она, похоже, разделялась и многими женщинами-африканерками Капстада; поскольку после того, как Мендель отмечает, что многие простые солдаты с хорошей репутацией женились на дочерях бюргеров, он добавляет: «Каждая без исключения девушка предпочитает, чтобы ее мужем стал родившийся в Европе человек, а не уроженец колонии». Даже если так и было во времена Менделя, я сомневаюсь, что это долго продолжалось. В любом случае, как признавал Мендель, неприязнь европейских чиновников к «неотесанным» приграничным бурам была взаимной со стороны последних, которые «затаили ненависть к европейцам».

Несомненно, приграничные буры были невоспитанными и невежественными, но они также обладали твердой кальвинистской уверенностью в себе и несгибаемым духом независимости, воспитанным их тяжелой жизнью. Примерно с 1750 г. их речь все больше отходила от чисто голландского языка, и зачатки языка африкаанс как разговорного диалекта хорошо различимы уже во второй половине XVIII в. Бюргеры Капской колонии тоже стали использовать искаженную и упрощенную форму голландского — отчасти в результате своего ежедневного общения с рабами. О настоящих истоках языка африкаанс спорят до сих пор, однако вполне правдоподобно выглядит утверждение, что он возник так же, как и креольский язык, из взаимодействия голландского белых поселенцев, буров или бюргеров, с наречиями, на которых говорили готтентоты и рабы, — в речи последних, несомненно, имелась сильная примесь креольского португальского. Как бы то ни было, африкаанс был принят «цветным» населением Капской колонии как родной язык, коим остается и по сей день. В этом отношении Южная Африка оказалась уникальной колонией. И если голландцам не удалось прочно привить свой язык народам Восточной и Западной Индий, среди народов Южной Африки они добились в этом успеха; и даже период британского правления в XIX–XX вв. — «век несправедливости» — не смог воспрепятствовать становлению и развитию языка африкаанс, сначала как устного, а затем и письменного.