В любом случае подавление корниловского «мятежа» неизбежно привело к усилению большевиков, которые быстро восстановили позиции, утраченные после своего поражения в ходе июльского кризиса. 1 сентября Корнилов был арестован и доставлен в тюрьму. 4 сентября Троцкий и многие другие большевистские руководители по указанию Керенского были освобождены. Керенский провозгласил Россию демократической республикой, однако никто из Петроградского Совета или бывшего правительства не желал работать с ним в очередном коалиционном правительстве, которое было обречено. Решив прибегнуть к последней отчаянной мере (которая, безусловно, еще больше настроила против него общественное мнение), Керенский принял на себя командование армией и создал свою собственную временную Директорию (по образцу Франции революционных времен) в составе пяти министров, став фактическим диктатором.

Флоренс Харпер наткнулась на Арно Дош-Флеро в лобби гостиницы «Астория» после того, как пришло известие об аресте Корнилова. «Мы оба высказывались не совсем цивильно, – вспоминала она. – Меня переполняла слепая ярость. Мы все знали, что это был последний шанс. Теперь большевики были вооружены, Красная гвардия сформирована. Политический раскол был неизбежен, Керенский был обречен»{788}. Все в дипломатических кругах были согласны с тем, что правительство Керенского получило смертельный удар. Дэвид Фрэнсис симпатизировал Корнилову, хотя на публике должен был выражать беспристрастное мнение. Он считал, что Корнилов был «храбрым солдатом и патриотом, чья ошибка состояла в том, что он выдвигал свои требования до того, как общественное мнение было готово принять их»{789}. Фрэнсис понимал, что Временное правительство может спасти ситуацию, только если предпримет «быстрые и решительные шаги по восстановлению дисциплины в армии и на флоте». Но в американском посольстве он был единственным, кто все еще надеялся, что это действительно может произойти. «Все, кроме Д. Р. Ф., считают, что в ближайшее время неизбежно произойдет столкновение, причем серьезное», – писал Дж. Батлер Райт. Он и его коллеги были крайне раздосадованы, поскольку видели в Корнилове последнюю надежду России. И они уже начали сомневаться в способности шестидесятисемилетнего посла контролировать ситуацию: он выглядел уставшим, старым и оторванным от реальной жизни{790}.

Провал Корниловского похода на Петроград в конце августа 1917 года спровоцировал, по сути, исход иностранных граждан из Петрограда (начавшийся, правда, уже после «июльского кризиса»). Все посольства в городе, наряду с американским, начали теперь разрабатывать планы по срочной эвакуации своих сотрудников и граждан. «Все те, чьи обязанности позволяют им уехать, должны будут сделать это, – сказала Полина Кросли своей семье. – Все посольства готовят меры по спасению тех, кто должен остаться. Опасений, что скоро придут немцы, нет, но ожидается серьезное восстание большевиков, и его успех означает анархию»{791}. В конце августа Дэвид Фрэнсис поручил Дж. Батлеру Райту «подыскать возможные пути спасения из этого очага заразы, в который превратится столица, если правительство будет низложено или же мы будем вынуждены внезапно эвакуироваться»{792}. Не желая рисковать, 9 сентября Дж. Батлер Райт отправил своих жену и сына в Москву, подальше от фронта, туда, где обстановка была менее напряженной.

Тем временем военно-морской атташе США Вальтер Кросли по поручению посла зафрахтовал «пароход, достаточно большой, чтобы вместить всю американскую колонию», который стоял на якоре на Неве. Предусматривалось к 3 сентября эвакуировать 266 человек: всю американскую диаспору, всех сотрудников посольства, консульства и миссии Красного Креста, однако это предполагалось в качестве последней меры, если окажется невозможной их безопасная и организованная эвакуация в Москву по железной дороге. Консульство США заблаговременно эвакуировало специальным курьером в Москву в находившееся там американское консульство бо́льшую часть своих архивов; другие важные документы были отправлены из посольства с миссией Красного Креста{793}.

Британцы также строили подобные планы на случай непредвиденных обстоятельств и даже обсуждали возможность швартовки «двух наших подводных лодок» в Неве напротив посольства для обеспечения экстренной эвакуации британских подданных. Британский консул Артур Вудхаус отмечал в письме, что «обстановку можно оценить, посчитав количество британцев, покидающих страну. Одним словом, это не подходящее место для английских дам и детей». Наряду с этим он ответил своей жене на ее просьбу, чтобы он сам уехал, что его долг «явно требует моего присутствия здесь… Я должен оставаться здесь до конца… Офис практически превратился в круглосуточное турбюро. Обычная консульская работа уже ушла в прошлое»{794}.

Некоторые британские семьи, в течение нескольких поколений жившие в Петрограде, построившие здесь себе дома и основавшие предприятия, теперь готовились вернуться в Англию. Они были вынуждены бросить здесь свое дело, имущество, дорогую своему сердцу собственность и отправиться в путь в чем есть. «Я надела на себя всю свою одежду, я не могла во всем этом согнуть рук. В подкладку моего пальто были вшиты золотые соверены. Мама несла свой драгоценный чайник, подаренный ей на серебряную свадьбу», – вспоминала Дороти Шоу, которой в то время было тринадцать лет. Ее отец служил управляющим на суконной фабрике Торнтона в Петрограде, они были одной из тридцати шести английских семей, которые работали на ней и обосновались вблизи нее. Она вместе с матерью отправилась в Берген, где после трех недель ожидания сели на борт пакетбота ВМС Великобритании “Vulture”, который в сопровождении двух миноносцев ходил между Англией и Норвегией. Он доставил их и других британских беженцев через Северное море, кишевшее немецкими подводными лодками, обратно на родину{795}.

Это было крайне тяжелое время для подобных британских семей. Они были вынуждены беспомощно наблюдать, как их заводы простаивают, неся непоправимые убытки в результате забастовок, или же закрываются, не имея возможности выполнить завышенные требования относительно заработной платы. В течение всего 1917 года британские граждане видели, как наследие, созданное их предками в имперском Санкт-Петербурге (зачастую еще с восемнадцатого века), необратимо разрушается в хаосе революционного Петрограда. «Каждое воскресенье англиканская церковь на набережной пустела, – вспоминал Эдвард Стеббинг. – С еженедельных рабочих встреч, организуемых в посольстве, бесследно исчезали знакомые лица. Везде царили печаль, разлука, расставание». Необходимость постоянно держать ситуацию под контролем сильно сказалась на сэре Джордже Бьюкенене. Эдвард Стеббинг был поражен, увидев, «каким больным он выглядел». Угроза революции нарастала, и Бьюкенен направил всем британским подданным уведомление о необходимости представить в консульство свой адрес, номер телефона и полную информацию о всех членах своей семьи. Он хотел быть уверенным в том, что, когда придет время, британские граждане смогут безопасно и с чувством собственного достоинства покинуть Россию{796}.