Представители российской аристократии, напуганные обрушившейся на них злобной ненавистью, также распродавали все, что было возможно, и уезжали из России. «Многие хотели бы эмигрировать, однако это было трудно, поскольку провезти с собой деньги или переслать их из России было нельзя», – отмечал Луи де Робьен. Его посольство ежедневно осаждали русские, желавшие выехать во Францию{797}. Даже Елизавета Нарышкина, бывшая обер-гофмейстерина (высшее придворное дамское звание) двора, теперь распродавала свои драгоценности. У нее был бюст Марии-Антуанетты из севрского фарфора, подаренный самой королевой ее деду, который, чтобы выжить, она была вынуждена предложить Лувру{798}. Этот вариант показался ей гораздо предпочтительнее, чем если бы он «в один прекрасный день украсил гостиную продавца свинины, живущего по другую сторону Атлантического океана». На улице прежним аристократам все чаще приходилось бежать, спасаясь от толпы. Они старались не бросаться в глаза, не привлекать к себе внимания, учитывая, что теперь любой, будь то русский или иностранец, вызывал неприязнь, если его воспринимали как представителя буржуазии. «Все, кто был хорошо одет, выглядел встревоженным, – отмечала княгиня Кантакузина-Сперанская. – Никто не носил элегантной одежды». «Выходя на улицу, я осторожно прятала любую одежду, которая могла бы вызвать их ярость, под что-нибудь убогое», – писала Полин Кросли{799}.

Французская актриса Полетт Пакс, всякий раз выходя на улицу, удостоверялась в том, что ее меховой воротник подвернут и не виден. Кроме того, она обратилась к своей горничной с просьбой вернуть изношенные сапоги, которые она дала ей некоторое время назад{800}. Фил Джордан постоянно волновался, когда посол выходил прогуляться по Петрограду. «Босс, вы должны перестать щеголять в этой меховой шапке, этом меховом воротнике на пальто, в этих гамашах и с тростью», – увещевал он его. И он был прав, поскольку иностранцам могли устроить нахлобучку за самый скромный вариант нарядной и элегантной одежды{801}. Клоду Анэ сделали нагоняй за то, что он выглядел буржуазно на Невском проспекте. «Ты не из наших, – сказали ему. – Ты носишь перчатки». Элла Вудхаус вспоминала, как она, выйдя на улицу в совершенно обычном пальто и соответствующей шляпке, села в переполненный трамвай: «Трамвай тряхнуло, и меня прижало к пассажиру, державшемуся за поручень. Он сердито набросился на меня, а одна женщина-пассажир закричала: «Долой шляпку!» Шляпку восприняли как признак буржуазности. «Нужно добавить, – продолжила она, – что я сошла на следующей остановке. После этого я ходила в старом пальто, у которого на видном месте была оторвана пуговица, и в платке на голове»{802}. «Подумайте только, что же это за страна, что за столица, в которой неразумно появляться на улице «хорошо одетым»!» – подвела итог раздосадованная Полин Кросли. Она была обеспокоена тем, что за все то время, когда она была в Петрограде, она не видела ни одного человека, который «в большой столице большой страны» «носил бы цилиндр»{803}.

С распространением паники перед возможным наступлением немцев многие обыватели Петрограда теперь пытались покинуть город. Тысячи людей, «побуждаемые безрассудным страхом» перед надвигавшимся бедствием, изо всех сил стремились вернуться в свои деревни, где, как они считали, все будет хорошо. Полин Кросли не видела смысла в этом исходе, «поскольку, как мы слышали, везде в России были волнения, и я не знала места, где, действительно, было бы безопасно»{804}. Луи де Робьен видел длинные очереди за билетами на поезд, зачастую стоять приходилось двое суток. На Николаевском вокзале Петрограда «кассовый зал, платформы и пути были переполнены людьми, расположившимися на своих вещах и ожидавшими любого поезда, чтобы уехать… Солдаты, «товарищи», женщины с детьми сидели на платформах либо на корточках, либо на своих узлах в окружении мешков, перевязанных веревками чемоданов, которые распирало от вещей, деревянных дорожных сундуков, раскрашенных в яркие цвета, бесформенных сумок, самоваров, свернутых матрасов, домашней утвари, граммофонных рожков»{805}.

Когда поезд наконец подавали (ждать порой приходилось дня два и больше), толпа штурмом брала его. Те, у кого были деньги, предлагали за вожделенное место огромные суммы. Многих из тех, кто пытался с боем сесть на поезд, затаптывали или калечили.

Для иностранцев, оставшихся в городе, к сентябрю жизнь стала еще более опасной: на улицах вновь появились агрессивные толпы протестующих. Из окна своей спальни в гостинице «Астория» Эммелин Панкхерст видела бряцавших оружием большевиков, расхаживавших взад-вперед{806}. Беспокоясь за ее безопасность, российские офицеры, проживавшие в гостинице, предложили охранять ее во время ее выхода на улицу, но она отказалась. Они с Джесси Кенни отказались также переодеваться под пролетариев, чтобы (как ненавидимые толпой буржуа) избежать на улице угрозы нападения. Из британского посольства им доставили драгоценный подарок – английские блюда, которыми они с благодарностью насладились. Однако в то время, как они в августе отъезжали в Москву, многие из вещей, оставленных ими в гостинице, были украдены. «Бессонные ночи, плохое питание, эмоциональное напряжение» – все это сказывалось, как писала Джесси Кенни; кроме того, обслуживание в гостинице становилось все хуже и хуже{807}.

Таким образом, несмотря на самые хорошие намерения и их серьезность, миссия Эммелин Панкхерст в России провалилась. Эммелин Панкхерст плохо понимала русских женщин (либо вообще их не понимала), и многие из тех, кого она стремилась вовлечь в свое дело, находили ее манеру общаться с людьми снисходительной. Зачем ей, англичанке, имевшей относительные комфорт и привилегии, надо было читать проповеди тем женщинам, которые провели всю свою жизнь в борьбе за выживание в условиях такого политического и социального угнетения, что был далеко за пределами ее понимания и ее опыта? Как заметила Флоренс Харпер, когда дело дошло до этого, «русские женщины оказались слишком заняты процессом революционизации, чтобы беспокоиться о своей самоорганизации»{808}. Со своей стороны, Джесси Кенни нравилось думать, что, по крайней мере, «мы действительно подавали людям надежду, и мы делали для этого все, что могли»{809}. Более того, Эммелин Панкхерст делала это, испытывая сильную физическую боль и истощение. «Сейчас она выглядит старше своих лет и измотана постоянными проблемами, ее истощили продолжающиеся неприятности с желудком», – вспоминала Кенни. В конце концов они решили возвратиться в Англию. Однако у Эммелин Панкхерст остались яркие воспоминания о Петрограде, и особенно о Марии Бочкаревой. Кроме того, она вынесла из этой поездки впечатление, что ситуация в России была «хуже некуда». Всеми критикуемое и всем привычное правительство в России противостояло политикам-революционерам (которых Панкхерст находила деспотичными и жестокими) и тем самым, по ее мнению, преподносило «наглядный урок демократиям всего мира», причем это был «весьма жестокий наглядный урок»{810}.