Когда в 1989 году стала возможной политическая активность, “Саюдис” во главе с Ландсбергисом возглавил культурную революцию, пробуждая историческую память. Я был свидетелем в Вильнюсе политического жеста, который через несколько лет станет самым емким символом возрождения истории. Я наблюдал, как члены “Саюдиса” после голосования в сейме отвинчивали на главной улице Вильнюса таблички с надписью “Проспект Ленина” и вешали таблички “Проспект Гедимина”, давая улице имя великого князя литовского. Шоссе, соединяющее Вильнюс и Каунас, было переименовано из проспекта Красной Армии в проспект Добровольцев — в память о тех, кто воевал за независимость Литвы в 1918-м. По воскресным утрам литовское телевидение транслировало католическую мессу в программе “Слава Христу”[85]. Молодежь выходила из комсомола и пионерской организации. Даже литовская компартия стала проводить свои заседания на литовском — разительная перемена, потому что раньше они велись на бюрократическом русском, “советском новоязе”.

Западные визитеры — по-прежнему под воздействием горбимании — все чаще, приезжая в Вильнюс, пытались навести мосты между Кремлем и “Саюдисом”. На все эти попытки, невзирая на ранг гостя, Ландсбергис реагировал утомленно и терпеливо. “Мы — оккупированная страна, — сказал он мне. — Делать вид, что мы благодарны за толику демократии, проводить какой-то референдум, на котором подтвердится наша воля к независимости, беседовать с господином Горбачевым не как с руководителем другой страны — все это значит продолжать лгать. Все очень просто. Мы — оккупированная страна. Разумеется, мы только сейчас можем произнести это вслух, но мы никогда не считали себя в действительности частью Советского Союза. Этого Горбачев не понимает. Мы желаем успеха его перестройке, но для нас пришло время идти своей дорогой”.

В конце концов, стратегия балтийских республик оказалась донельзя простой: они придерживались правды и заставляли Кремль действовать в соответствии с его собственной моралистической риторикой. Как и Горбачев, они, определяя свой курс, начали с прояснения исторических фактов. Секретный протокол к пакту Молотова — Риббентропа означал, что балтийские страны были оккупированы в результате геополитической сделки с нацистами. Второй шаг логически вытекал из первого: если оккупация была незаконной в 1939 году, значит, она была незаконной всегда, и теперь странам Балтии достаточно просто объявить о своей независимости. Согласившись с таким революционным взглядом, другие лидеры балтийских республик последовали примеру Ландсбергиса и заговорили о Советском Союзе как об иностранном государстве. Почти все прибалтийские представители в Верховном Совете СССР вдруг объявили себя не депутатами, а “заинтересованными наблюдателями”. Они же затеяли с Горбачевым род игры, аттестуя его как добропорядочного и уникального политика. “Мы в Балтии смотрим на Горбачева как на «доброго царя» и делаем вид, что «царь не ведает, что творят его бояре», — говорил таллинский тележурналист Андрес Райд. — В каком-то смысле мы ведем политическую игру, прикрываясь именем Горбачева. Он для нас якорь, щит, укрытие. Конечно, кое в чем мы с ним не согласны, но стараемся на это не напирать. Никто больше в политической иерархии о наших интересах радеть не станет. Нам больше не к кому обратиться за помощью”.

Прибалты хотели доказать, что они сильнее Кремля, что их моральная правота приведет их либо к победе, либо к гибели. Возможно, уверенность в себе литовцев, эстонцев и латышей, в отличие от жителей остальных советских республик, зижделась на их, пусть и недолгом, опыте жизни в независимых государствах и памяти об этом времени. К примеру, литовцами правили датчане, рыцари Тевтонского ордена, шведы, русские и немцы. Но в их истории были и периоды свободы, последний такой период длился с 1918 по 1940 год. В годы советского правления Сталин депортировал в Сибирь сотни тысяч литовцев, переселив на их места русских рабочих. И теперь лидеры Прибалтийских стран отказывались идти на компромисс: компромисс означал бы продолжение оккупации. И они оказались правы: Кремль шаг за шагом капитулировал. 23 июля Александр Яковлев в качестве председателя Комиссии политбюро ЦК по дополнительному изучению материалов, связанных с репрессиями 1930–1940 гг. и начала 1950-х гг., признал очевидное: секретный протокол существовал. Ландсбергис не мог скрыть иронии. “Для нас эта новость стала большим потрясением”, — прокомментировал он. История опять возвращалась.

Через несколько месяцев после признания Яковлева мне посчастливилось стать свидетелем того, как сбывались самые кошмарные сны тех, кто лелеял мечту о вечной советской империи.

В начале октября 1989 года Горбачев приехал в Берлин — якобы на празднование очередной годовщины образования ГДР. Стены цитадели уже дали заметные трещины. Тысячи жителей Восточной Германии переходили границу и бежали в ФРГ, Венгрию, Чехословакию, Австрию. Но глава ГДР Эрих Хонеккер был упрям, как все восточноевропейские диктаторы. Он был из тех тиранов, что начинают речи со слов “Если я умру…”. Он твердо намеревался пересидеть Горбачева и дождаться, пока ветры перемен улягутся. Чтобы не оставалось сомнений в его намерениях, Хонеккер организовал к приезду Горбачева грандиозные торжества: праздничную говорильню на целый день во Дворце Республики, военный парад с печатавшими шаг шеренгами, фейерверки. А вечером десятки тысяч членов Союза свободной немецкой молодежи[86] прошествовали по улицам Берлина с зажженными факелами и песнями о социалистическом братстве. (Через несколько недель эти же демонстранты ринутся в проломы Берлинской стены за стейками, готовые поклоняться новым богам — Nike и Reebok.)

Берлинский визит стал одним из главных достижений Горбачева. Он вел тонкую дипломатическую игру, для которой был просто создан. Через год, когда у себя дома от него потребуется проявить твердую решимость, когда демократы призовут его покончить с закулисными играми, Горбачев продолжит колебаться и в итоге проиграет. На его место придет Борис Ельцин. Но сейчас Горбачев оказался нужным человеком в нужном месте. На публике он без труда подыгрывал восточногерманскому руководству. Его выступления и реплики мало чем отличались от высказываний хозяев. Он крепко поцеловал товарища Хонеккера в губы. Но, как оказалось, это был прощальный поцелуй. Наедине с восточногерманским руководством Горбачев недвусмысленно давал понять, что оно должно либо начать серьезные реформы, либо уйти в отставку — с позором. Он произнес один из своих любимых афоризмов: “Кто опаздывает, того наказывает жизнь”. Он повторял это в разных ситуациях, и на пресс-конференции его представитель сделал на этом особый акцент.

Из таких искорок, бывает, разгорается революционное пламя. Восточногерманский бард и диссидент Вольф Бирман сказал об этой фразе Горбачева: “Самые затертые трюизмы, произнесенные в нужный момент, превращаются в магические заклинания”. К краху восточногерманского режима привело много факторов: инциденты на границе, раскол внутри местного политбюро, появление оппозиционных групп. Но именно слова Горбачева дали людям понять, какие настроения царят в Кремле, в самом сердце империи. Через несколько часов после отлета Горбачева в Москву в Берлине началось восстание. На Александерплац произошли столкновения между демонстрантами, скандировавшими: Freiheit! Freiheit! (“Свободу! Свободу!”), и силами Штази. Радио передавало, что еще масштабнее были демонстрации в Лейпциге. Возможно, Эрих Хонеккер пропустил слова Горбачева мимо ушей, но народ Восточной Германии их услышал. 9 ноября, всего через месяц после визита Горбачева, Берлинская стена пала.