простор и летели, летели пугающим бешеным намётом. Пыль в глаза, ветер в уши, и лёгкость – лёгкость до кружения в голове, какое-то опьянение, радость движения – и вдруг провал, пропасть, чёрная непроглядная тьма, пустота, такая, что хотелось кричать от ужаса, от боли, от беспомощности. И ничего нельзя было изменить, ничего исправить.

Всеволод очнулся, весь в холодном поту, вскочил с ложа, рухнул на колени перед иконами; зашептал прерывисто, чуя подкатывающий к горлу тяжёлый ком:

– Господи! Пред Тобою все желания мои, и воздыхание моё не сокрыть от Тебя… Сердце моё трепещет, оставила меня сила моя… На Тебя, Господи, уповаю я: Ты услышишь, Господи, Боже мой… Я близок к падению, и скорбь моя всегда предо мной. Беззаконие своё я сознаю, сокрушаюсь о грехе моём… Не оставь меня, Господи Боже мой! Не удаляйся от меня!»

И снова, в который раз, ползла перед глазами его багряная струя, он слышал тихое, пронизывающее сердце калёной стрелой журчание, видел склон кургана, и гром, гром небесный чудился посреди ясного осеннего неба!

Там, на Нежатиной Ниве, в день 3 октября 6586 года от сотворения мира, умер не Изяслав – умерла, погибла его, Всеволода, душа. Кончился, оборвался полёт ярых коней, чёрная зияющая пропасть разверзлась перед ним, обжигая холодом, и слышался ему оттуда, из самых глубин преисподней, злобный каркающий сатанинский смех.

Жизнь застыла, замерла, он умер, он не живёт больше, это просто сон, забытьё, это мираж, наваждение – и сын, гоняющийся за половецкими отрядами, и непокорный Ярополк, и Ростиславичи, и Гертруда, томящаяся ныне вместе со снохой в подвале дворца.

Всеволод медленно встал, шаркая непослушными ногами, дошёл до лавки, тяжело упал на неё. Закрывая ладонями глаза, сидел, думал с отчаянием: «Неужели я ещё жив?! Неужели это всё продолжается?! Этот ужас, эта кровь… Кровь! И ничего не сделать, ничего не остановить!»

Забрезжил рассвет, пробудились птицы; где-то вдалеке ударило медное било. Князь расправил плечи, отогнал прочь страшные ночные видения. Или молитва помогла, или что иное, но как-то он немного успокоился, отвлёкся, стал размышлять, вспоминая недавние события.

Нападение Ярополка и его приспешников на Киев удалось предотвратить благодаря письму Святополка. Владимир налегке, с одной только дружиной и с поводными конями бросился на Луцк и захватил там жену, мать и казну вероломного волынского князя. Ярополк бежал в Польшу. Волынский княжеский стол передан был в руки Давида Игоревича. Всё это произошло быстро, за несколько дней. В самом зародыше затушил он, князь Всеволод, пожар зреющей смуты. Но затушил ли? Смотрел на пылающую ненавистью Гертруду, которая, увидев его, разразилась проклятиями, на безмолвное презрение красавицы Ирины, слушал тревожные донесения с пограничья и понимал, что ошибался, когда говорил сыну: чем сильнее будут тузить друг дружку Ярополк, Ростиславичи и Давид Игоревич на Волыни, тем спокойней будет в остальных областях Руси. Нет, котора, начатая Рюриком и Васильком, – он это знал, чувствовал – могла теперь разрастись, охватить иные волости, иные уделы, и тогда пошатнётся его, Всеволода, «злат стол», власть ускользнёт из рук, всё развалится, обратится в пыль и в прах. И он не должен допустить этого, любой ценой обязан он сохранить на Волыни, на западном русском пограничье, мир. Ведь за Ярополком – ляхи, а возможно, и угры или иные иноземные вороги. Южные же пределы Киевской державы неустанно, из года в год тревожат половецкие ханы.

Но как, как предотвратить котору?! Что может он сделать?!

Спустился в подвал, велел выпустить из заточения пленниц, провёл их в горницу, посадил перед собой. Ирина тихо шептала на латыни молитву, Гертруда сидела строгая, гордая, она словно нависала над ним, давила его. Всеволод в очередной раз удивлялся: неужели же он когда-то любил эту женщину, дарил ей ожерелья, серьги, хотел её?! Эти серые глаза, источающие одно зло, одну ненависть, этот её массивный, выступающий вперёд подбородок, её уродливый, острый, немного загнутый книзу нос, её рыхлые морщинистые щёки, её погрузневшее с годами тело – ничего не испытывал он, кроме отвращения, гадливости и презрения к самому себе.

Гертруда стала теперь для Всеволода воплощением преступления, греха, она была сама крамола, всё то, с чем он должен и будет бороться. Это она, да, она виновата во всех его прежних злодействах, во всех его прегрешениях. Это она совратила его, подтолкнула, заставила свернуть с широкой дороги на узкую тропинку, потерявшуюся затем в чаще леса, это из-за неё он блуждает в потёмках и тщетно, ломая кусты, пытается отыскать верный путь.

Как просто было бы приказать бросить её в поруб, сгноить там, уничтожить! Но – он понимал – не сгноит он её, ничего он с ней не сделает, она нужна, она – залог мира с Ярополком и с ляхами.

Он смотрел на неё искоса, и казалась она ему чёрным демоном, злой колдуньей из сказки, ведьмой-чаровницей из Брынских лесов, напоённой нечистой дьявольской силой.

«Даже веру православную не приняла, – пришло на ум. – Так и держится упрямо своего латинства».

Топились печи, гридни таскали и бросали в огонь дубовые кряжи, а Гертруда, не раздеваясь, сидела на лавке в долгой, серебрящейся собольим мехом шубе, словно не могла согреться, отойти от подвального холода. Молчала, слушала Всеволодовы речи, презрительно фыркала.

– Напиши Петру-Ярополку в Краков. Я верну ему Владимир, если он поклянётся не приводить с собой ляхов и пребывать со мной в мире и согласии. Пусть приедет в Киев. Если мы с ним уговоримся, освобожу вас с Ириной. Мне не нужна новая смута на Волыни.

Гертруда удивилась, но не подала виду. Выискивала в его словах скрытый смысл, некую хитрость, обман, не находила, ярилась пуще прежнего, спрашивала прямо:

– Что скрываешь?! Говори, лукавый змей!

Другого Всеволод за такие оскорбления велел бы умертвить лютой казнью, а её не мог, даже гнева не было, одна усталость овладевала душой и телом, он тупо исподлобья взирал, как она откинула назад голову, выпрямилась в струнку на лавке – словно не пленницей была тут, в этих палатах, а как раньше – госпожой, властительницей.

…После приехал Ярополк, он снова стоял перед Всеволодом на коленях, молил простить его, клялся, что будет отныне жить с ним в дружбе и мире, что он согласен быть в его воле, что не будет обижать Ростиславичей и Давида.

А потом была безлунная ноябрьская ночь, была листва, падающая с деревьев в саду, и Ростиславичи, Рюрик и Василько, запыхавшиеся, тайком прилетевшие в Киев на запалённых конях.

– Ярополк измыслил идти на нас ратью! Подступил к Свинограду! Помоги, княже великий! – говорили они, и в душе у Всеволода закипал, наконец, гнев, он убедился