окончательно: Ярополк – лжец, и пока он сидит во Владимире… Нет, пока он жив! О Господи! – не будет на Руси тишины и покоя.

Он смотрел на обоих братьев. Василько был как отец его Ростислав, такой же прямой, светлоглазый, безоглядчиво-храбрый, открытый, душа нараспашку. Нет, он для такого дела не подходит. Вот с Рюриком можно бы и потолковать.

…Глухой ночью сидели вдвоём в тёмной палате, обмысливали, как поступить. За окнами шуршал надоедливый осенний дождь.

Всеволод прямо спросил:

– Есть у тебя среди гридней или бояр Ярополка верный человек?

– Да имеется один. Токмо… Давно его не видал. А тебе он на что, стрый?

– Пока Ярополк жив, не будет спокойной жизни ни вам с Васильком и Володарем в Перемышле и Свинограде, ни мне в Киеве. Будут нескончаемые рати – с уграми, с ляхами, с половцами. Кровью изойдёт земля, – суровым голосом пояснял Всеволод. – Ну так говори, что это за человек.

– Зовётся он Нерадец. Служит у Ярополка отроком. Когда в Киеве бунт подавили, отец еговый, Онфим, гончар, казнён был. За то невзлюбил он князя Ярополка и мамашу его.

– Ну вот, Рюриче, ты теперь сам думай, как быть. Я тебе подсказал. Если нужно серебро, дам.

Он дунул на свечу, затушил. Палата погрузилась во тьму. Стало немного не по себе, старший Ростиславич сидел рядом, Всеволод слышал его тяжёлое прерывистое дыхание. Вдруг Рюрик тихо шепнул:

– Стрый, а Бог? Он нас простит?

Всеволода словно змея ужалила. Жгучая боль пронзила сердце (о том же думал, и вопроса этого пуще смерти боялся!). Сдержал себя, ответил спокойно, всё тем же невозмутимым тоном строгого наставника:

– Лишь то свято, Рюриче, что не может быть нарушено никакой враждой. Ярополк же хочет нам зла. Подумай, сколько людей они с княгиней Гертрудой погубят, сколько душ от истинного пути отворотят! Не быть новой смуте на Руси! Это тебе я, великий киевский князь, обещаю!

Они сидели в темноте, молчали, собирались с духом, потом зажгли лампады, молились, стоя на коленях, чуяли рядом один другого, словно поддерживали друг дружку перед началом лихого тяжкого дела.

Всё шло как-то само собой, помимо их воли, желания. Была необходимость – страшное слово, которое оба они не смели сейчас произнести, и было преступление, на которое они решились. И была слёзная молитва Господу о прощении, была надежда на искупление.

Они сами себя убеждали в том, что творят злое не для себя и не ради себя. Убеждали, но убедить так и не могли.

Рано утром братья Ростиславичи ускакали к себе в Червенские города…

Потом была ещё одна тёмная холодная ноябрьская ночь, и был вестник из Владимира на запалённом коне, весь забрызганный осенней грязью.

– Князь Ярополк погиб! Случилась беда сия в походе, возле Свинограда! Убил князя Нерадец, дружинник! Нощью саблю в грудь вонзил и ускакал тотчас! – сообщил гридень. – Бают, в Перемышле сокрылся, у Рюрика! Ярополка же князя мать его повелела в Киеве схоронить, в церкви Святого Петра. Везут тело сыновца твоего, княже, в стольный!

Выслушав горестную весть, Всеволод содрогнулся.

Отпустив чёрного вестника, рухнул он на колени перед иконами и горько разрыдался.

«Почему, почему он меня не послушал?! Отказался бы от своего латинства, помирился бы с Рюриком и его братьями, жил бы себе, княжил, любил! Нет – воевать ринулся! Всё мало было! Господи, прости! Прости всех нас! И меня прости! Ибо я Рюрика наставил в деле худом! Я длань Нерадца направил! Но мог ли по-иному содеять?! Предал меня Ярополк. Да меня ли только?! Всю Русь! Не стерпел я. Нет во мне, Господи, кротости! Мерзостями исполнен аз, и власти и корысти ищу! Прости за грехи меня, Господи!»

Слова тонули в мертвенной тишине. С иконы немигающе грозно смотрел на Всеволода Высший Судия. С ужасом понимал великий князь, что за страшные грехи свои нет ему прощения.

Глава 61. Тяжесть лет и грехов

Скорбь повисла над стольным Киевом, унылый тягостный перезвон колоколов церкви Святого Петра медленно разливался по приднепровским холмам, застывая, цепенея, потом снова оглашая окрестности печальным напоминанием об очередной до времени угасшей жизни. В церкви неярко горели свечи, киевские и волынские бояре в чёрных одеяниях, игумены монастырей, иереи и протоиереи толпились перед алтарём. Наверху, на хорах, в строго установленном порядке стояли князья. Впереди всех – Всеволод, сгорбленный, сморщенный, словно уменьшившийся, усохший, с болезненно-серым восковым лицом, скорее напоминающий труп, чем живого человека. Уста его, чуть подрагивая, беззвучно шептали молитву. За его спиной стояли Владимир, Святополк и Давид Игоревич с братом, за ними, в третьем ряду – старший сын Мономаха, одиннадцатилетний отрок Мстислав. Вдали, на хорах напротив, видны были чёрные одежды княгинь – Гертруды, Анны, Ирины, Гиды.

Владимир смотрел вниз, в освещённое свечами пространство, где стояла мраморная рака с телом усопшего. Вспоминалось, каким был Ярополк при жизни: то бесшабашно-смелым, то испуганно-трусливым, то товарищем ратным и другом казался, то становился вдруг лютым врагом-ненавистником.

Всегда было с ним непросто, всегда между ними, двоюродными братьями, что-то стояло, была некая сила, которая не позволяла им вот так открыто, прямо распахнуть друг дружке объятия. Бояре, подталкивающие Ярополка к бунту против князя Всеволода (вон они, стоят, скорбно потупив очи: Лазарь, Василий, Жирята, Звенислав, всех и не перечислишь), княжьи столы, извечные споры, порождающие зависть и злобу, – всё осталось в прошлом. И как же мелко это в сравнении с жизнью и смертью! Не хотелось сейчас вспоминать былую взаимную вражду, метания покойного, его запальчивость и вздорный нрав, просто думалось с горечью: вот был князь, человек, молодой, здоровый, полный сил, – и нет его больше на свете. Вон трое детишек мал мала меньше – два сына и дочь, стоят на коленях, молятся, испуганно поглядывают по сторонам – бедные они, несчастные, остались сиротами, и вряд ли что-нибудь хорошее ждёт их теперь в жизни. В лучшем случае – какой захудалый стол на волынских задворках, в худшем – изгнание и мытарства по чужим домам. Но кто знает, что вообще ждёт человека впереди? Один Бог.

Владимир вздохнул, перекрестился, взял в руку свечу, долго и пристально смотрел на скорбный лик святого Петра на стене алтаря. Большелобый седой святой держал в руках перо и книгу, а глаза его, глубокие, пронзительные и вместе с тем полные грусти, ещё раз выразительно напомнили молодому князю о тщете земных помыслов.

Они спустились вниз, к гробу, Владимир видел, как Гертруда упала на колени возле раки и забилась в истерике. По другую сторону раки стоял, и тоже на коленях, бледный Всеволод, он весь дрожал, а