в восходних странах? Давно ли говорили со страхом о грозных сельджуках[254], а ныне их султанат уже трещит по швам как старый поношенный кафтан. Эмиры из Сирии, Киликии[255], других областей давно не слушают приказов из Исфагана и только на словах признают власть султана.

А Ромея? Некогда могущественная держава – но сколь жалка и ничтожна она ныне, подобная курице с ощипанными перьями! Что ни год – мятежи динатов[256], дворцовые заговоры, восстания охлоса – черни.

Везде в мире царит хаос, нигде нет прочной власти, нет единства. Может, скоро наступит конец света?

Всеволод хмуро пожал плечами.

Одно он понимал, одно знал твёрдо: окажись сейчас на его месте кто другой, тоже не смог бы пресечь на корню смуты, не сумел бы восстановить на Русской земле былой порядок и покой. Ибо что может сделать один, если вся земля этого не хочет…

Утром явилась к нему бледная опустошённая Гертруда. Странно было Всеволоду смотреть на эту женщину, прежде такую гордую, властную, упрямую, а сейчас жалкую, покорную, согбенную. Она говорила тихим, прерывающимся жестоким кашлем и всхлипами голосом:

– Ирина уезжает в Мейсен, к сестре и зятю. Я остаюсь одна… У меня никого больше нет… И нет больше сил… Все вокруг – мои враги. Бояре мне не верят, князья – обходят стороной. Родной сын – предал… Внуки – им я не нужна… Всё, что у меня осталось – дом возле Михайловских ворот. Там буду я доживать свои дни… Всё прошло… И надоело. Была власть – ушла… Любовь – тоже ушла… – Она смотрела на князя красными воспалёнными глазами затравленно, жалобно, как-то виновато даже.

Всеволод не выдержал, ответил ей:

– Я тоже опустошён, княгиня. И у меня мало что осталось на этой земле. Всё уже со мной было, всего я достиг. Не наша с тобой вина, что мы стареем и теряем силы. Это беда – беда всех старых людей.

Они сидели, молчали, Гертруда смотрела на огонь в печи, тихо плакала, иногда нарушала молчание, что-то говорила, он почти не слушал и не слышал её слов.

Вдовая княгиня ушла, а он всё сидел, сгорбленный, уничтоженный тяжестью лет и грехов, обессиленный, почти умерший.

Тихо потрескивали в изразцовой, расписанной травами печи дрова. Было уныло, мрачно, скверно.

Глава 62. Любовь и власть

Кутаясь в тёплую шаль, Коломан пристально взирал из окна высокой башни на заснеженную дорогу. Трогал руками холодный камень стен, поворачивая голову, смотрел на развешенное на стенах оружие: секиры, сабли, калантыри, луки, тулы со стрелами, короткие сулицы. Ждал, опираясь на резной посох, когда покажутся у окоёма на белом зимнем покрывале стремительные возки и сани. Даже не верилось: неужели увидит он снова, спустя столько лет, её, единственную в мире женщину, которая обожгла его сердце своей необычайной красотой…

Как встретил он её впервые? Было лето, во дворе замка они с Альмой, ещё подростки, отобрали у холопа топор и, смешно и неумело, рубили дрова. Полена не раскалывались, топор выпадал из непривычных к работе слабых рук, холоп смотрел неодобрительно на их жалкие потуги, королевичи злились, ярились. Коломан в очередной раз взмахнул топором, вонзил его в крепкую древесину, да так, что не удержался на ногах и нелепо растянулся посреди стружки и щепы. И вдруг послышался ему смех – звонкий задорный девичий смех. Вскочив на ноги, он недоумённо завертел головой.

Юная дочь мейсенского графа Кунигунда, белокурая, в нарядном бирюзовом платье тонкого шёлка, прогуливалась по лужайке вместе с двумя подругами. Она смеялась над их с Альмой неловкостью, хохотала от души, запрокидывая назад голову, обнажая прекрасную лебяжью шею.

Коломан стоял зачарованный, уродливо-косматый, щурил единственный видевший глаз и смотрел на неё, смотрел неотрывно, как на некое чудо, на сказочное видение.

После, вечером, он подкараулил её в тёмном переходе замка, судорожно схватил, расцеловал, впился в нежные тёплые уста. Девушка отодвинула его, зло топнула ножкой, крикнула:

– Урод! Урод горбатый! Да как ты посмел!

Разгневавшись, Кунигунда влепила ему звонкую пощёчину, ударила так сильно, что Коломан полетел на пол, больно ударившись горбом о твёрдый камень.

– Ничтожество! – Прошелестело шёлковое платье и скрылось в конце перехода.

Спустя некоторое время строгий дядя-король вызвал его в приёмную залу дворца и сурово отчитал:

– Твоё поведение, мой любезный племянник, недостойно наследника священной короны Венгрии. Графиня Кунигунда – наша гостья, и ты должен был оказать ей подобающее уважение. Но вместо этого ты вёл себя не как благородный принц, а как лесной разбойник. Вот что, Коломан. Я думаю, тебя надо женить. Пора, а то ты так и будешь бросаться на женщин и позорить наш славный род Арпадов. У сицилийского герцога Рожера есть дочь, невеста с богатым приданым. Женишься, успокоишься, остепенишься, мой дорогой.

Кунигунда присутствовала при этом разговоре. Коломан, красный от стыда, угрюмо опустивший голову, время от времени косился на неё и замечал, что она с трудом напускает на себя серьёзность и надменность. Живые глаза девушки наполнены были смехом, и словно бы даже слышал он давешний её смех – пронзительный, звонкий, беззаботный.

Вскоре она вышла замуж за русского князя, получив гордое и ласковое православное имя Ирина, он тоже женился на Фелиции, и думалось, что навсегда разошлись их пути в этом необъятном многоликом мире.

Но вот она едет домой, к сестре в Мейсен, с младшим сыном, овдовевшая, несчастная, ничего не обретшая и всё потерявшая на чужбине, за снежными гребнями Карпатских гор.

И он ждёт её, и сердце его колотится в ожидании новой встречи.

Слуги уже устлали коврами винтовую лестницу нитранского замка, на поварне готовились яства, на столах сверкала и серебрилась дорогая посуда. Хлопотали служанки; всадники-угры на резвых конях поскакали встречать знатную гостью; Фелиция, вся нарумяненная, разодетая, отдавала последние приказания; даже больная Софья Изяславна поднялась с постели, велела зажечь всюду на стенах свечи и факелы, советовала громогласной невестке, куда кого из баронов надо будет посадить.

И только в башне, где стоит Коломан, царит тишина, давние воспоминания ползут, как пауки, по мрачным стенам, Коломан пребывает в каком-то полузабытьи, он видит перед собой смеющееся лицо Ирины, её лучистые голубые глаза, её золотистые, как колосья пшеницы, волосы, в которые так хочется зарыться лицом, ощущая их ароматный завораживающий запах.

Но вот толчок, пробуждение, шум на дворе, скрип полозьев.

Он хромая, очертя голову несётся к воротам замка, на ходу надевая обитую мехом шапку с парчовым верхом. Он сразу узнаёт её, строгую, в чёрном платье до пят.

– Кунигунда-Ирина! – говорят словно сами собой уста. – Мы рады видеть тебя здесь, в Нитре.