Во-первых, прокрасться в комнату, когда никого нет, и, открутив решетку, сбежать.

Во-вторых, оставшись наедине с Мордоворотом, каким-то образом вырубить либо убить его, и дальше по плану: решетка, вентиляционная шахта и свобода.

В-третьих…

Подумав, я пришла к выводу, что «в-третьих» данным планом не предусмотрено.

Так что придется выбирать из двух вариантов.

Проникнуть сюда в отсутствие хозяина – слишком большой риск. Перемещаться по коридору одной мне иногда позволяют, но без присмотра надолго не оставляют. Скройся я с глаз, кто-нибудь сразу кинется искать.

Остается уединение с Петром Евгеньевичем и его устранение. Удары тяжелыми предметами по голове как возможность не рассматриваю. Такого лишь кувалдой свалишь. Да и то лишь такой, что я и не подниму. Напоить? Сомнительно, но попытаться можно. Усыпить? Только где раздобыть снотворного…

Встрепенувшись, я едва не хлопнула себя по лбу.

У меня же припасен крысиный яд.

Можно приготовить Мордовороту ужин, накормить ядом, подождать, пока подействует, и бежать. Подперев предварительно дверь изнутри. Подумают, что он со мною развлекается, и не сунутся. Какое-то время…

Заметив мое оживление, надзиратель интересуется его причиной.

Запнувшись на мгновение, произношу:

– Мне в голову пришла одна мысль.

– Поделись.

– Если уж газетные статьи можно отнести к художественной литературе, то и любой учебник истории тоже можно.

– Не любой, – возражает Мордоворот.

– Почему?

– Потому что они в своей основе написаны скучно, а это уже признак нехудожественной литературы. Одной фантазии мало.

Развивая мысль, Мордоворот отнес «Войну и мир» Толстого к учебникам, а не к художественной литературе.

– Но ведь Толстой – классик!

– И я бы добавил, один из самых толстых классиков. Мало кто такие увесистые кирпичи ваял. Но это не меняет моей точки зрения.

Увлекшись низвержением авторитетов, собеседник переключается на монолог. Он сам вспоминает какие-то утверждения, сам их громит в пух и прах…

Слушаю, не перебивая, открыв рот.

Смочив пересохшее горло, Мордоворот подливает вина и принимается рассуждать о поэзии, как-то незаметно перескочив с одного на другое. Что-то цитирует, отстаивает свою точку зрения…

Я внимаю с благоговейным блеском в глазах, с неприкрытым восторгом приоткрытых в изумлении губ, а мысли блуждают далеко-далеко. Они мечутся от спрятанного под ковром пакетика с ядом к вентиляционной шахте и к обитой дерматином двери с цифрой «45». Время от времени появляется опасение, что гостеприимный хозяин перейдет от поэзии к плотским утехам, но он таких поползновений не делает. По всей видимости, возможность высказаться пьянит его куда больше. В глазах, обычно непроницаемо холодных, появляется блеск азарта. На щеках проступает багрянец.

Вино кончается, он отставляет бокал и продолжает монолог.

Меня начинает клонить ко сну. Нить умозаключений давно ускользнула от моего понимания.

А вот это страшно.

Если я зевну, он меня просто убьет. Даже если и нет, то с надеждой добраться до вентиляционной шахты можно будет проститься.

В комнату заглядывает Призрак.

– Там Господин Кнут нервничает.

– Угу.

– Я передал. Я пошел.

– Бывай. И мы пойдем, – поднимается Мордоворот.

Проследовав за здоровяком в камеру, я на пороге поворачиваюсь и, коснувшись пальцами его руки, шепчу:

– Большое спасибо. Было очень интересно и приятно.

– Угу.

Из караулки раздается громкий голос карлика:

– Выведи какую-нибудь, пойдем ужин готовить.

Мордоворот удаляется.

Я грузно опускаюсь на кровать, подмигиваю резиновой голове и сжимаю кулаки на удачу.

У меня есть план. И я добьюсь его осуществления.

Вместо ужина с задержкой в полчаса появился взбешенный карлик. На голове повязка, в руках плеть, которой он бьет направо и налево. Решетки гудят, из ковролина летят пыль и клочья.

Следом идет Мордоворот. Спокойный, но с автоматом в руках.

У входа в караулку замирает бомжеватый мужичок, который пытался стрельнуть у нас выпить, кажется, что в прошлой жизни, у озера. Тоже с автоматом в трясущихся руках.

Что-то случилось. Ноги разом делаются ватными.

Следуя от камеры к камере, надзиратели выводят узников и, наручниками сковав руки за спиной, загоняют всех в одну камеру. Первую от караулки. До этого момента она пустовала.

Если я правильно понимаю, то здесь собрали всех пленников.

«Раз, два, три…» – считаю про себя, стараясь не вертеть головой.

Всего восемнадцать человек. Я девятнадцатая. Зрительно мужчин и женщин приблизительно поровну. А вот детей нет, и это радует. Значит, остались какие-то человеческие чувства в гнилых сердцах. Или все прозаичнее – просто дети не подходят под их цели.

Заставив всех сбиться у стенки, Господин Кнут входит в камеру.

– Вы меня расстроили, – нервно восклицает он. – Вы – все. Поэтому – как бы мне это не было неприятно – сейчас мы все дружно отправимся в Музей непослушания. Вы своими глазами сможете увидеть, куда приводит человеческая глупость.

Откинув ковер на задней стенке, он толкает узкую дверь. Сколько мимо ходила, никогда внимания не обращала. Считала, что раз обстановка одинаковая, то и камеры идентичны. Оказалось – нет. Сколько еще неизвестных мне ходов скрывает это подземелье?

– Пошли! – визжит карлик.

Плеть взлетает к потолку и со звонким шлепком опускается на спины.

– Пошли, бегом!

Мы, словно стадо, устремляемся вперед. Наступая на пятки, отталкиваясь локтями, глотая ругательства.

По длинному сырому тоннелю, который-то и коридором язык не повернется назвать.

– Бегом!

Кто-то спотыкается, падает. Я чувствую мягкую плоть под пяткой. Но остановиться не могу. Пальцы стальной хваткой впиваются в щиколотку.

Рывок. В спину толкают. Охнув, лечу с грацией пингвина. И столь же предсказуемо приземляюсь плашмя. Сверху, выдавливая из легких остатки воздуха, рушится огромная туша.

– Встать, встать! – осыпает упавших ударами плети карлик.

Помутившееся сознание не сразу осознает, что расплющившая меня тяжесть исчезла.

Чьи-то пальцы рывком поднимают на ноги и поддерживают, пока меня качает из стороны в сторону.