– Скоро, – через силу сиплю я.

Прополоскав рот и умыв лицо, поворачиваюсь к столу.

«Самое страшное уже позади», – убеждаю себя, рубя кусок мяса на части. Это был человек, он ходил, дышал, любил и думал… А теперь я приготовлю из него супчик. И что самое страшное – вижу по глазам Мордоворота, – он потребует разделить эту трапезу с ним. Я… не смогу отказать. Хочу жить. Хочу вырваться отсюда на свободу. Забыть весь этот ужас. Просто жить.

В кармане горсть крысиного яда, можно сыпануть в его тарелку, и готово. А если учует? Или подействует не сразу? Убьет. Этот голыми руками разорвет. Каннибал проклятый. Надо ждать. Ждать более удобного случая.

Впервые в жизни я готовлю суп, не пытаясь попробовать его на соль.

От одной мысли о подобном желудок решительно протестовал, демонстрируя, что лучше наизнанку вывернется, нежели примет в себя человечину.

Приготовила, налила в тарелку, поставила на столик. Вернувшись на кухню, отрезала ломтик хлеба и взяла чистую ложку.

– Угощайтесь, – предлагаю, закончив сервировку.

Мордоворот склоняется над парующим супом, втягивает воздух.

– Пахнет хорошо, – говорит он.

«Сейчас заставит попробовать, – обреченно думаю я. – Нужно было яду крысиного насыпать».

Вместо этого он идет на кухню, берет тесак и относит его в морозильную камеру, устроенную в кладовке. По пути обратно захватывает фужер и бутылку коньяка.

Опускается в кресло. Наливает коньяк, выпивает, смакуя, и принимается есть.

Петр Евгеньевич не потребовал разделить с ним трапезу.

Впервые за все время плена я, вернувшись в камеру, опускаюсь на колени и, глотая слезы, искренне благодарю Господа.

После того как я накормила Мордоворота супчиком из человечины, его отношение ко мне резко изменилось. Словно бы этим поступком я заставила уважать себя. Какая мерзость…

Каждую ночь меня преследуют кошмары. Я закрыта в тесной коморке. Вокруг темнота, и лишь холодные руки касаются моего лица, тычут пальцы в рот. Пытаюсь закричать, но не могу. Рот полон человеческой плоти…

Каждую ночь меня гложут сомнения. А стоил ли призрачный шанс на свободу этого?

Лишь утром, при ярком свете, на фоне шорохов и скрипов, которые всегда сопровождают бодрствующего человека, решаюсь ответить: «Да, стоит».

Страшно только, что все эти усилия могут не принести результата. Вот это действительно ужасает.

Сегодня утром, разнося завтрак, тайком сунула Нинке второй банан и подмигнула. В ответ она печально улыбнулась.

Пока большего я для подруги сделать не могу. А вот как только окажусь на свободе, попытаюсь прислать помощь по возможности быстрее. Что-то она совсем сникла. Видимо, Господин Кнут со своими утехами довел до ручки.

Сейчас его нет, отправился в Санаторий повязку менять. Краем уха слышала, как он жаловался Мордовороту, что ему восемь швов наложили.

Уйти с поста Петр Евгеньевич не может, поэтому сидим в караулке. На столе пляшет огонек свечи, рядом открытая бутылка вина и пара бокалов.

Он читает стихи из толстого сборника, затем цитирует по памяти отрывки из собственных.

Благоговейно слушаю, восторгаюсь. Иногда прикасаюсь к бокалу губами. А в голове пульсирует сожаление. Нужно было вчера сыпануть ему яда. Но здравый смысл говорит, что могло и не получиться. Кто знает, какой привкус дает крысиная отрава, вдруг он с первой ложки распознал бы мою затею? Тогда сегодня на ужин супчик из меня готовился бы. Вот так, была полна решимости, а как до дела дошло – струсила.

Отложив книгу, Мордоворот потягивается.

– Не уходи, я пройдусь – проверю.

– Хорошо, Петр Евгеньевич.

Повесив связку ключей на пояс, Мордоворот неспешно бредет вдоль решеток.

Уткнувшись подбородком в сцепленные пальцами руки, закрываю глаза.

– Заснула?

Раздавшийся рядом голос заставил подпрыгнуть.

Я не слышала, как он вернулся.

– Не заснула. Задумалась.

– О чем? – спрашивает Мордоворот, возвращая связку ключей на крючок над дверями.

– Зачем здесь все эти люди?

– Просто так.

– Просто так ничего не бывает, – возражаю я, вероятно, позволив излишнюю вольность.

– Бывает.

Сев на стул, он некоторое время задумчиво качается на нем, а затем спрашивает:

– Скажи честно, тебе интересно, какое на вкус мясо человека?

– Нет, – поспешно киваю головой.

– Врешь… сама себе врешь. Стоит попробовать.

– Не нужно, – умоляюще шепчу я.

– Когда первый раз впиваешься зубами, – погружаясь в воспоминания, говорит собеседник, – представление о мире меняется кардинальным образом. Происходит полная переоценка общечеловеческих ценностей и осознание своего места в этой вселенной.

В глазах Мордоворота мерцает отражение трепещущего огонька свечи. Руки поглаживают переплет книги, которая вдруг приобретает зловещий смысл. Она обтянута человеческой кожей. Вон и пятнышко на политуре, которое казалось раньше каплей засохшего кофе, теперь явственно напоминает родимое пятно.

И вино в бокале темное и густое, словно кровь. Свежая человеческая кровь. Вздрогнув, отгоняю видение. В бокале вино – я сама открывала бутылку и наполняла бокалы. Да и обложка книги скорее всего из какой-то искусственной дряни.

Вздохнув, Петр Евгеньевич продолжает:

– Я тогда работал «телком», в смысле телохранителем, у одного руководителя областной партийной организации и по совместительству весьма влиятельного предпринимателя. Неплохо жилось. Работа привычная, а что риск… Так в то время передел сфер влияния все больше пальбой сопровождался, везде опасно было. А у этого и связи хорошие, да и не лез он на чужое место. Свое пытался удержать. Больше проблем доставляла жена босса. Следовать за ней по магазинам – испытание для нервов, а уж как в клубе отрываться начнет, тут держи ухо востро – любительница мужиков провоцировать. Работал в паре с парнем одним, откуда-то из глухого села под Одессой. Молодой, резвый… Вот и порезвился с боссовой половиной на концертном фортепьяно в гостиной. Пристроившись между бюстами Моцарта и Чайковского. А тут и благоверный в неурочный час воротился. Со мной в качестве сопровождения.

Сделав глоток, Мордоворот продолжает рассказ. Не для меня, просто назрело желание выговориться.

– Парнишку я на прицел взял. Его-то ствол под штанами у окна валялся. А босс, не говоря ни слова на визг жены, будто ее силой взяли, снял со стены декоративную саблю и рубанул по шее. Красивая вещица, но качество стали дрянное. Удара с двадцатого, а то и больше перерубил наконец позвоночник. Все фортепьяно кровью забрызгал. Парень тоже чего-то лепетал, но босс велел мне надеть на него наручники и отвести в подвал. Не общий, а специальный. Для особых гостей приготовленный. Размером два на два, стены и потолок звуконепроницаемые и листами стальными обшиты. Я затолкал парня в подвал, а хозяин и говорит: «А ты ведь, Петя, знал и молчал…», – и захлопнул люк. Попытался я стучать, ломиться. Без толку. На второй день заточения, отчитав положенные предупреждения, выключился мобильный телефон. Подвал хорошо экранирован – сигнала ноль. Воздух в стальном коробке спертый, горячий… вентиляционное отверстие слишком узкое, только и хватает, чтобы не задохнуться. Рядом парень воет, то требуя, чтобы я его освободил, то угрожая. Не уверен точно, но на пятый день, когда от жажды и голода в голове началась свистопляска, напарник набросился на меня и попытался задушить. Я оказался сильнее, да и наручники ему мешали. Как перегрыз ему горло и напился крови – не помню. Но жажда отступила. Мысль застрелиться я отверг. Еще через два дня, не обращая внимания на сладковатый запах, я сам вонял к тому времени весьма и весьма сильно, отгрыз от ноги кусок. Долго жевал… вкус до сих пор помню. Но именно в этот момент я понял, что не умру. Что я стал выше смерти.