В сущности, как я пыталась, хотя бы поверхностно, показать выше, одинаковых оценок секса и всего с ним связанного нет ни в рамках всего человечества, ни в ареале какой бы то ни было культуры. Изменяются весьма существенно эти оценки и по временным параметрам. Есть культуры, где наличествует (пусть и в некоторой ее части) наиболее толерантное отношение к этой сфере человеческой жизнедеятельности 一 сексу. Есть времена, когда секс как бы оказывается на слуху: самый яркий момент, верно, 一 так и называемой сексуальной революции конца шестидесятых годов ХХ века[911].

Конечно, можно спорить до посинения о том, есть ли различия между народами в чём бы то ни было или нет, или все мы и во всём одинаковы. Может быть, табу у каждого народа, как и у каждой страты, да и каждого из составляющих человечество разные. А это существенно. Но изменения происходят тем не менее везде и всегда. Вот уехал В. Набоков из России, запомнил её такой, какой она, вероятно, и была к тому времени, да ещё наслоился флёр советскости. Только не учёл он, верно, что в 20-х годах ХХ века в России тоже была как бы сексуальная революция (как и всякая, увы! революция, происходившая преимущественно «в пределах Садового кольца»). Были в России поборники свободной любви, была в ходу теория «стакана воды», были странные «супружеские союзы»[912]. Очень интересно сказано о той эпохе в романе, изданном в 2006 годом и описывающем историю бабушки автора, вступившей на путь революции 15-летне.ru.назисткой. В 30-х годах, вспоминала та, «мы разбудили творчество масс, освободили массы из плена многовекового сна… чтобы разворошить стереотипы, порвать узы брака, в которых женщина была угнетена». Разговор происходит при попытке выяснить, кто является отцом её ребёнка, но создаётся впечатление, что ей самой это неизвестно[913]. Литература сохранила свидетельства, что и в 60-х годах прошлого века 一 в период так называемой оттепели в России (и сексуальной революции на Западе) 一 также наличествовала некая вольность в этой области 一 взаимоотношении полов 一 что некоторыми приравнивалось к даже диссиденству, то есть рассматривалась скорее как социокультурный фактор[914].

И когда Набоков делал авторизованный перевод «Лолиты», то в предисловии задавался вопросом, «для кого, собственно, “Лолита’’ переводится… Мне трудно представить себе режим, либеральный или тоталитарный, в чопорной моей отчизне, при котором цензура пропустила бы ”Лолиту”» [915]. Бесспорно, «чопорность» и тоталитаризм в определённой степени связаны, и есть культурологические различия, так сказать, распределённые географически. Следует отметить, что сам он незадолго до этого пережил целую эпопею в связи с изданием своего романа сначала во Франции, а потом и в Америке, но для него разница в возможности напечатать подобный роман по обе стороны границы, которую образовывал в то время «железный занавес» (что, в сущности, представлялось ему границей между культурами), была очень ощутима. Но прошло немного лет. Мы позже, чем в Китае, но тоже объявили о «новом мышлении», о раскрепощении сознания. И тааакое хлынуло![916] Один из крупнейших российских поэтов ХХ века Дмитрий Пригов в одном из интервью признавал, что «не все проявления свободы благостны, они имеют и тёмные стороны». Это же ещё раньше сказала тоже великий поэт того же века:

Когда б вы знали, из какого сора

Растут стихи, не ведая стыда.

Как жёлтый одуванчик у забора,

Как лопухи и лебеда.

В одном российском еженедельнике писалось: «Иисус русских рокеров – пьяница и воин – отвечает базовым характеристикам ментальности человека эпохи военной демократии, в этом смысле изучение их текстов может быть полезно»[917].

Д. Пригов утверждал, что художник, которому свойственны «остроличностные, граничащие с аморализмом идеи свободы и автономии»[918], «пытается описать изменяющееся время при помощи изменяющихся терминов и изменяющихся образов». При этом поэту присуще «чувство абсолютной свободы. Ни в политике, ни в науке, ни в спорте это невозможно… Эта свобода не может быть перенесена прямым способом в область политики, в социум»[919]. Я хочу лишь подчеркнуть, что в Китае пришли в литературу молодые люди, интуитивно уловившие фальшь и опасность идеологии, бывшей в стране главенствующей и всеохватывающей ранее (что Владислав Ходасевич называл титанизмом). Они хотят уйти от одержимости великими идеями к частной, обыкновенной жизни, вернуться к человеку нормального масштаба. А жизнь либо подтвердит, либо опровергнет предчувствия одних, умствования других.

В каждом государстве в определённые моменты происходят некие явления, говорящие о раскрепощении (или об обратном процессе) мышления. История с публикацией «Шанхай баобэй» оттеняет определённые различия в этом процессе, происходящие в КНР. Сам факт публикации подобного романа и ситуация вокруг его запрета (не в последнюю очередь сама система запрещения романа) наталкивает на два, на мой взгляд, существенных вывода.

Первое. В ментальности пусть малого сообщества в КНР происходит революция, или если кому-то кажется моя оценка радикальной 一 назовём это определёнными сдвигами. Что, по моим представлениям, существенно для судьбы реформ в стране. Есть мнение, что проповедь половой свободы оборачивается чуть ли не призывом к революции (известный исторический пример – Жорж Санд с её любовными романами). И происходит это «по причине того, что освобождённый секс есть метафора – “носитель” – всякой свободы. В глубине любая революция сексуальна»[920].

Да к тому же, как сказал один профессор филологии МГУ, «безнравственная литература открывает новые горизонты нравственности»[921]. А «автор не выбирает темы – это они его выбирают»[922].

Второе. Отсутствие правовой базы и правового сознания в отстаивании своих авторских и прочих прав личности в КНР не даёт основания говорить о необратимости некоторых явлений (в «Кайфане» слова нет о том, что Чжоу Вэйхуй как-то пытается отстаивать свои авторские, материальные и прочие права, что понятно, если вспомнить недавние времена, в том числе и советской реальности).

И оба эти момента, во всяком случае, делают весьма реалистическим заключение редактором «Кайфана» в его статье по поводу «Шанхай баобэй»: «Путь Китая к свободе будет долгим и медленным»[923].

Печально, только и можно в этой связи сказать. Но, может быть, хотя бы шажок вперёд сделан?[924] Ещё раз говорю: не сексуальные романы меня интересуют, а они – лишь как отражение определённых социокультурных процессов.

Мне представляется уместным и закономерным включение всего этого сюжета в тему феминизма в Китае. Во-первых, потому, что автор – женщина, во-вторых, сам сюжет, положенный в основу романа, во всей