же области сознания, где обитают немыслимые фантазии: например, превращение человека в дерево или птицу, — шуметь листвой на ветру, парить в небе. Такие мысли называются беспочвенными — их в наших головах целая куча, в которой можно всю жизнь прокопаться, так и не сделав ничего полезного… Честно признаться, я изредка позволяю себе в ней копаться, беру в руки ту или иную мысль, кручу-верчу так и сяк, рассматриваю на предмет того, можно ли её вытащить из помойки. Вашу мысль я тоже держал в руках, но потом бросил туда, где ей самое место…

— Прекрасно! А можно тогда мне, раз ты не желаешь, взять эту мысль и попробовать её осуществить? Мне же всё равно, как ты выразился, исчезать. Так почему бы не прихватить с собой кого-нибудь? Например, тебя — уж больно заманчивая идея! Исчезнуть по собственной воле, не погружаясь в Свет или Тьму! Здесь, на своём родном участке дороги, где я провёл так много времени, любил безответно и был безнадёжно любим, поднять вон тот увесистый камень, словно созданный специально для этой цели и размозжить тебе череп, посмотреть, что произойдёт в этот момент. Как разорвется ткань этого мира, и мы с тобой провалимся туда, где убийство может существовать не только в виде мысли. Если банального небытия там нет, тогда ты просто умрёшь, а я войду в новое бытие! А ещё можно устроить всё это при свидетелях, чтобы собственными глазами увидел настоящее Исчезновение, а не погружение в Свет или Тьму. Пригласить на это шоу Микаэлу, Петру и Даму Б, и когда они соберутся, размозжить тебе голову прямо у них на глазах. Вот будет забава!

Надо отдать должное Лангобарду: он почти убедил меня в том, что говорит серьёзно, — я даже почувствовал удар камня по голове, увидел сноп искр, услышал треск костей своего черепа, и к мраку, который за этим последовал, слегка прикоснулся. Но на этом — всё! Далее я в полной мере осознал: Лангобард блефует, рисуется, позорно и подло.

— Имейте мужество исчезнуть с достоинством! — сделал я слишком уж дерзкое заявление, которое Лангобард никак не мог проигнорировать. Он тяжело поднялся, — его скелет скрипел, как несмазанный заржавевший механизм, поднял с земли увесистый камень, невинно пролежавший здесь, возможно, миллиарды лет и теперь идеально вписавшийся в огромную ручищу Лангобарда, — и вот, мой нелепый наставник уже в одном шаге от меня, и его рука с камнем занесена высоко над моей головой, но во мне нет ни одной нотки тревоги, — наверняка, я бы даже беззаботно смеялся над всей этой ситуацией, если бы мог.

— Я подошёл сюда, подняв с земли камень, с твёрдым намерением убить тебя, и при этом, как видишь, никуда не исчез, — как-то странно прозвучали эти слова Лангобарда, словно произносил их не он, а кто-то другой, незнакомый, заучив их, и теперь пытаясь выдать себя за него, но получалось плохо. — И вот, моя рука, крепко держащая этот увесистый камень, готова обрушить его на твою несчастную голову и прекратить твоё жалкое существование…

— Готова? — не наигранно скучая, спросил я, глядя в лицо Лангобарда. Никогда ещё я не видел его в таком жалком, почти плачевном, состоянии. — Если готова, тогда пусть обрушит.

Глядя ему в глаза, я словно заглядывал сквозь мутные оконные стёкла внутрь дома, по которому мечется встревоженный хозяин в тщетных поисках чего-то настолько же важного, как сама его жизнь, но потерянного; он не мог понять, куда эта вещь пропала, — его подвела память, он почему-то напрочь забыл, что её здесь никогда и не было, она не хранилась на полках, в сундуках и шкафах, не лежала на видных местах, не хранилась в тайниках, ею никогда не пользовались, на неё никогда не смотрели, и даже вспоминали о том, что она, возможно, где-то существует, очень редко. Без этой вещи хозяин не мог сделать того, что задумал, — это всё равно, что пытаться нарезать хлеб без ножа, — в конце концов он просто устал метаться, бессильно плюхнулся на табуретку, — это внутри себя, а снаружи: из его руки выпал камень и, гулко ударившись о землю, занял новое место, скорее всего, на следующие несколько миллиардов лет, а Лангобард, подволакивая ноги, поплёлся вдоль опушки. Никакого труда мне не составило догнать его и начать сопровождать, — это скорбное, наполненное бессилием, передвижение по участку уже никак нельзя было назвать полноценным обходом.

— Вот видите! — ободряюще похлопал я Лангобарда по плечу, которое, судя по звуку, превратилось в трухлявое дерево. — Вы меня не убили и никуда не исчезли, и я вас не убил и никуда не исчез. Это хорошо! Конечно, никто не может вам запретить пытаться прыгнуть выше головы, но, понятно же, чем всё это закончится. В некоторых случаях лучше смириться с тем положением вещей, которое имеется в наличии. Тяжело идти против рожна. Подумайте лучше вот о чём: в каком виде вы предстанете перед Дамой Б — как больной, несчастный, обозлённый на жизнь, старик или как опытный мужчина, полный энергии и оптимизма, знающий, что там, в исчезновении, жизнь продолжится, при чём в лучшем виде, недостатки исправятся, придёт вечная молодость, нелюбимые станут любимыми и — всё остальное сбудется, самое лучшее, по списку. Своей кропотливой многолетней службой свидетелем на этом участке вы заслужили быть счастливым в исчезновении…

Я сам не верил в свои слова, но пытался наполнить их бодростью, насколько это было возможно, — Лангобард же, на сто процентов, не верил мне гораздо меньше, чем я сам себе, и, если бы мог, разрыдался бы, — он брёл как на заклание, словно впереди его ждал эшафот и палач.

Как раз в это время я получил имя Альфред, которое мне сразу не понравилось — понятно, кто мне его дал, но думать об этом не хотелось, — с другой стороны — с именем открылось много возможностей, одна из которых — получение ничем не ограниченной денежной ссуды в банке, — правда, я совершенно не представлял, на что её можно потратить, но это уже другой вопрос, — главное, что теперь я был без двух минут фантастическим богачом!

Как-то тихо, абсолютно незаметно, продолжали исчезать старики, — эти исчезновения были похожи на то, как стираются надписи на граните или железе — сначала они яркие и заметные, кажется даже, что практически вечные, но к ним постоянно кто-то прикасается, вроде бы они от этого становятся чище и ярче, но утрачивают атом за атомом, песчинку за песчинкой, от них остаётся призрачный след, едва различимый, потом вообще ничего — просто