от собак и потом вернуться обратно. Появилось нечто, а оно неизбежно должно было появиться, как всё вероятное в этом мире: открытое окно квартиры, а за ним — путь к настоящей, а не иллюзорной, свободе через высоту, с которой раньше кошки никогда не имели дела. Прислушиваясь к шуму города, принюхиваясь к воздуху, пропитанному выхлопами автомобилей, вглядываясь дальнозоркими глазами в мир за окном, бессознательно оценивая риски, связанные с возможностью пролететь огромное расстояние, выжить и оказаться на свободе, коты и кошки оказались в самом эпицентре конфликта между иллюзией и реальностью. А ведь они — животные, склонные всегда выбирать сторону реальности, каким бы тяжёлым этот выбор ни был.

Наверняка, будучи разумным котом, испытав душевный дискомфорт и обратившись к ветеринару-психологу, я получил бы однозначный диагноз; представляю себе эту сцену: лежу я на кушетке такой расслабленный, пушистым животиком кверху, лапки в разные стороны, слегка помахиваю хвостиком, вибрисами пошевеливаю, а ветеринарный психолог, сидя за столом, просматривая мою карту и делая в ней заметки, спрашивает бархатистым усыпляющим голосом:

— Что тебя так встревожило, Пушистик?

Да. Пусть будет так — пусть меня называют Пушистиком. По-человечески покряхтывая, изредка издавая звуки, отдалённо напоминающие мяуканье, я расскажу ему о том, как впервые увидел Петру и Микаэлу, совершая обход территории вместе со своим престарелым и очень вредным наставником Лангобардом, но эти молодые кошечки сперва не произвели на меня впечатления, потому что тогда мне больше всего на свете хотелось спать, а потом я долго пытался не влюбиться в одну из них, если конкретнее, то — в Петру, — почему именно в Петру? — да потому, что тогда сбылись бы слова Лангобарда о дурацком наклоне гребёнки — любит — не любит, — а предпосылки такие я заметил почти сразу же. Микаэла стала частенько во время пересечения наших маршрутов в ТЦ с интересом поглядывать на меня, да и я первое время тоже на неё поглядывал, демонстративно игнорируя Петру, вглядываясь в глубину своего сердца и пытаясь разобраться, что же там происходит, из каких кирпичиков складывается любовь, чем питаются её корни, насколько глубоко уходят во тьму бессознательного, как быстро и высоко растут побеги, какие могут дать плоды, — увы! — как я ни пытался подкармливать мыслями именно те, которые помогли бы мне влюбиться в Микаэлу, всё тщетно, словно там, где-то очень глубоко и далеко, куда никак не способна проникнуть воля, кто-то за меня решил: в кого мне влюбиться, а в кого — нет; когда до меня наконец окончательно дошло, что я безнадёжно влюблен в Петру и этого никак нельзя изменить, было уже поздно: чувства выросли, сформировались, окрепли, застыли и сделались прочнее бетона — чёртовы зубья гребенки не поменяли наклона, — от Микаэлы ко мне, от меня к Петре, и где-то был Свидетель Дороги, безнадёжно влюбленный в Микаэлу, и где-то был Свидетель, в которого была безнадёжно влюблена Петра, — у меня не получилось разорвать эту бесконечную вереницу несчастных влюблённых Свидетелей, изменить направление наклона хотя бы одного зубчика, — полюбить Микаэлу или влюбить Петру в себя. Всем всё стало предельно ясно: мне, Лангобарду, даме Б, даме Т, а также их юным преемницам; я умоляюще поглядывал на Петру, всем своим видом говоря ей, безмолвно крича: "Ну, полюби же меня, постарайся! Чего тебе стоит? Ты же всё понимаешь, мы попадаем в ту же самую ловушку, что и все наши бесчисленные предшественники. Ты влюбилась не в того, кого надо — в того, кто никогда не полюбит тебя. В итоге никто из нас не узнает взаимной любви. Но ещё не поздно всё изменить! Полюби меня! Полюби!" В прекрасных глазах Петры, когда мне изредка удавалось в них заглянуть, появлялось понимание, но она быстро прятала их от меня, отводила взгляд, отмалчивалась и старалась меня избегать, — то же самое я делал с Микаэлой. Она безмолвно кричала мне: "Полюби меня! Полюби! Чем я плоха? Ты же всё понимаешь!" Но я, всё понимая, старался её избегать, отводил взгляд, прятал глаза, и мы ничего не могли с этим поделать.

Это пространство окончательно обретало форму уютной квартиры на девятнадцатом этаже, наполнялось иллюзией свободы, словно бассейн Лангобарда минеральной водой, поначалу ты просто плавал на поверхности, полагая, что в любой момент можешь из него выйти, но потом вдруг обнаруживал себя плавающим, подобно рыбе, внутри этой воды и выброситься на берег означало — погибнуть. Всё такое заманчивое: перспектива в не таком уж далёком будущем сменить на посту старого Свидетеля, стать главным действующим лицом на вверенном тебе участке Дороги, обрести смысл в жизни, подписать контракт с Контролерами, жить на полном довольствии и обеспечении, иметь возможность самому выбрать жилище и даже климат, окружающий его, ни в чём не нуждаться, получать всё по первому требованию, кроме одного — взаимной любви, — ведь иметь просто любовь, одностороннюю, без взаимности — всё равно что птице пытаться лететь на одном крыле, — ходить по земле можно, смешно подпрыгивать, трепыхаться, изображая полёт, — не более; вся эта бесконечная вереница Свидетелей, медленно стареющих и изнашивающихся, меняющихся на новых, молодых, чередующихся — мужская особь — женская особь — мужская — женская — вызывало во мне противоречивые чувства: с одной стороны — оторопь, доходящая до омерзения — существа, утонувшие в иллюзии свободы, подвергнутые очень странной форме кастрации и стерилизации — не физической и не духовной, а какой-то ментальной, имеющей отношение к уму, а с другой стороны: уважение, как к настоящим монахам, сделавшим тяжёлый выбор не в пользу эфемерной погони за удовлетворением личных амбиций, растущих на почве гордыни, — выбрав стезю Свидетелей, они обрекли себя на каждодневный труд ответственного наблюдения за своим участком Дороги, рефлексии над собственной судьбой, обдумывание происходящего, фиксирования потока своего сознания в отчетах, — пусть и не всего потока, но хотя бы брызг от него, — одно это, по большому счету, уже подвиг.

Но окно возможностей-то не закрывалось: с самого начала твоего появления оно было открыто, и ты в любой момент мог в него выскочить, — сначала находясь на первом этаже, тебя снаружи ждало больше неизвестности, но меньше вероятности сгинуть, — и чем дольше ты оставался в квартире, не желая её покидать, неважно по какой причине, тем выше она поднималась, дом рос, как гриб или дерево, и вот, однажды, ты вдруг обнаруживал себя на девятнадцатом этаже в квартире с открытым окном, за которым — свобода! Но теперь там — чуть меньше неизвестности, зато гораздо больше вероятности шлёпнуться с высоты и превратиться в лепёшку.

Я — кот, живущий на девятнадцатом