и страха, захлестнувшей Европу уже после окончания эпидемии. Однако, каким бы ни было точное время, настроение эпохи пронизывает ее искусство, и это настроение навязывает историку свое объяснение.

В относительно примитивном обществе религия и магия редко стоят далеко друг от друга. Тень колдуна крадется по церковному кладбищу, святые мощи и кости знахарки одинаково дополняют сокровенные таинства. Ужасы Черной смерти заставили человека искать более тесного, более личного контакта с Богом, который так бичевал его. Они заставили человека сойти с формальных путей официальной религии и одним коротким рывком бросили его в темный колодец сатанизма. Европейцы 1350-х и 1360-х годов были не более праведны и грешны, чем их предшественники, но они пережили такое эмоциональное потрясение, что часто оказывались в шаге от того, чтобы верить то в одно, то в другое. Они проходили страшную проверку, и часто хватало одного прикосновения, чтобы нарушить их шаткое внутреннее равновесие. Потому что каждый, кто жил во время истерии Черной смерти, уже никогда не мог уйти от нее далеко.

Мы уже ссылались на аналогию мистера Томпсона между последствиями эпидемии Черной смерти и Первой мировой войны. Он говорит, что в обоих случаях жалобы современников были одинаковы: экономический хаос, социальные волнения, высокие цены, погоня за наживой, разрушение морали, нехватка товаров, лихорадочная веселость, безумное расточительство, тяга к роскоши, пьянство, социальная и религиозная истерия, жадность, корыстолюбие, плохое управление, невоспитанность. В обоих случаях огромная смертность и «психофизический шок» привели к тому, что потребовалось много времени для восстановления жизненных сил и инициативности тех, кто выжил. В обоих случаях изменилась «текстура общества», появились новые возможности, значительная часть прежней знати исчезла, и ее место заняли парвеню. Рыцарство и обходительность исчезли, манеры сделались грубыми и неуклюжими, пропала изысканность в одежде. В обоих случаях административная машина и церковь сильно ослабели. Тысячи невежественных, некомпетентных и бесчестных людей бросились занимать во власти позиции, намного превышающие их способности. Короче, в обоих случаях все население было «контужено» и многие годы не могло до конца выйти из этого состояния.

Конечно, в этом тезисе много преувеличений и того, с чем нельзя согласиться. Ни после 1918 года, ни после 1350-го прежняя знать не исчезла, рыцарство и обходительность не исчезли, одежда и манеры эволюционировали, возможно, более резко, чем обычно, но определенно без таких радикальных потерь, о которых говорит Томпсон. Тем не менее эта аналогия не теряет свою ценность в том, что касается выраженного современным языком впечатления от масштабности событий, в которые был вовлечен средневековый человек. Переживания в обоих случаях действительно сравнимы, но их сравнение способно показать лишь то, насколько более разрушительной была Черная смерть для своих жертв, чем Первая мировая война для их потомков. Их шансы умереть были несравнимо выше, ведь даже пехотинец на передовой мог выжить во время войны с большей вероятностью, чем средневековый крестьянин во время эпидемии чумы. Другое отличие, возможно, даже более важное для морального состояния людей, заключалось в вездесущности Черной смерти. Первая мировая война в какой-то степени ограничивалась противостоянием воюющих армий на фронтах, Вторая раскинула свою сеть более широко, но тем не менее оставались большие области, практически не затронутые ею. Черная смерть проникала всюду, в каждую деревушку, в каждый дом. Никакого спасения не было.

Кроме того, в Первую мировую войну воюющие нации знали своих врагов и то, что они как минимум смертны. Они определили себе цель для ненависти и знали, с кем бороться. Жертвы чумы могли ненавидеть только своего Бога или самих себя, если не считать случайные и весьма неубедительные варианты преследования евреев, прокаженных и других, еще менее подходящих объектов для ненависти. В остальном бедствия были абсолютно загадочными и оттого еще более страшными. И наконец, Первая мировая война продолжалась четыре года, великая чума, если брать все территории, сотворила свое злое дело в десять раз быстрее. Можно утверждать, что продолжительная агония хуже, чем внезапный взрыв, но если рассматривать влияние на умы выживших, то второе определенно имело более тяжелые последствия.

«Контузия», которую мистер Томпсон находит у тех, кто выжил в обеих катастрофах, тем не менее имела более выраженное и продолжительное действие среди тех, кто пережил Черную смерть. Но разве это не слишком впечатляющее обобщение важно? В какой форме выражалась эта «контузия»? Был ли это шок, побуждающий к действию, или он погружал людей в апатию? Можно ли заметить какое-то существенное изменение жизненной позиции средневекового человека от первой ко второй половине XIV века? Имеет ли утверждение, что современный человек был выкован в горниле Черной смерти, какую-то реальную ценность? Значит ли оно вообще что-нибудь?

Данная книга предлагает предварительный ответ по меньшей мере на некоторые из этих вопросов. Но достаточно просто задать эти вопросы, чтобы увидеть, насколько мы далеки, и всегда будем далеки, от окончательных ответов. В такой аморфной области любая попытка дать точный и категоричный ответ была бы тщетна. Но если кто-то стремится установить некое общее представление, возможно, некое клише, описывающее настроение европейцев во второй половине XIV века, то оно будет звучать, как кризис веры. В наши дни представления, веками считавшиеся само собой разумеющимися, подвергаются сомнению, кажется, сами рамки мышления человека ломаются. И хотя Черная смерть была далеко не единственной причиной, те муки и разрушения, которые она причинила, внесли огромный вклад в распад эпохи.

«Вера исчезла или изменилась, люди стали одновременно и скептиками, и фанатиками. Это совсем не современная безмятежная холодность и непоколебимый скептицизм, это яростное стремление всего естества, испытывающего непреодолимое желание сжечь все, что любит. Но человек не уверен в своих сомнениях, и его останавливает внезапный приступ смеха. Он чувствует себя как после оргии, и, когда приходит рассвет, его охватывают отчаяние, глубокая тоска со слезами, и, возможно, он клянется совершить паломничество и показное обращение в некую веру».

В этом классическом описании европейца второй половины XIV века Жюссеран[148] прекрасно уловил два взаимосвязанных элемента: скептицизм и боязливую неуверенность. Поколение, пережившее чуму, не могло верить, но не смело отрицать. Оно близоруко нащупывало будущее, нервно глядя одним глазом через плечо в прошлое. Во время эпидемии Черной смерти средневековый человек казался силуэтом на фоне вагнеровской бури. Повсюду вокруг него маячили смутные фигуры, полные угрозы. Гремел гром, сверкала молния, с небес каскадом сыпался град, силы зла пришли в движение, желая уничтожить его. Он не был ни Зигфридом, ни Брунгильдой, чтобы героически бросить вызов стихиям. Скорее он походил на персонажа, который забрел туда из другой пьесы, на Эдгара, тоскливо рыдавшего: «Бедный Том