подписью. Брызгалов долго мучился, пока наконец не повстречал в коридоре своего приятеля из отдела писем.

— Так, так, — сказал приятель, разглядывая снимок. — Весна, миндаль, красивые лица. Тут надо что-нибудь про любовь. Ну, например…

И он продиктовал фотомастеру уже известную нам подпись.

…Об этой истории мы узнали от самого Брызгалова. Редактор объявил ему выговор, и он побежал жаловаться:

— За что меня наказали? Конечно, с подписью накладочка вышла. Надо было дать что-нибудь нейтральное: «Студенты» или, скажем, «Скоро экзамены». Но мне говорят, что без согласия Мартыновой и Меньшикова, так, оказывается, фамилия парня, я не имел права давать снимок в печать. Но я же делал неконкретный фотоэтюд. Объясните, пожалуйста, что можно делать и что нельзя?..

В самом деле, что же можно и что нельзя? Иными словами, какими средствами должен пользоваться журналист при подготовке материала? Имеет ли моральное право фотокорреспондент охотиться со своей камерой на незнакомых людей и публиковать эти снимки? На какой стадии расследования корреспондент может закрывать свой блокнот и считать истину установленной?

Между тем на редакционных совещаниях и в статьях на газетные темы речь идет о том, как написан очерк или фельетон, а вот о том, как собирался материал, каким образом исследовались факты, словом, о черновой, подготовительной работе говорят гораздо меньше. А ведь от всего этого в решающей степени зависят качество материала, его действенность, его политическое звучание.

Я понимаю, что творческая индивидуальность журналиста проявляется не только в манере письма, но и в этой самой предварительной черновой работе, скучно именуемой «сбором материала». Однако, отдавая дань индивидуальным наклонностям авторов, проявляемых в процессе исследования вопроса, нельзя забывать об общих нормах нашей профессиональной этики, преступать которые не имеет права ни один журналист.

«В отличие от очеркиста или репортера фельетонист, как правило, приезжает не за фактами, а с фактами…» — пишет один мой коллега.

Понятно, что у очеркиста, впрочем, как и у фельетониста, могут быть «свободные командировки», то есть поездки без конкретного задания. А обычно и очеркист и репортер уезжают по конкретному делу и по конкретному адресу. Вот один из хороших журналистов побывал на совещании в министерстве и узнал из доклада о новом методе обработки деталей, примененном рабочим Кузьминым. После совещания он подошел к докладчику и попросил его более подробно рассказать о новаторе. Потом побывал в техотделе, познакомился с описанием метода Кузьмина. Там услышал, что о Кузьмине уже рассказывали в отраслевом журнале и в областной комсомольской газете. Из министерства журналист поехал в библиотеку, поднял подшивки, выписал специальную и справочную литературу. И только тогда, когда наш товарищ изучил весь материал, который можно изучить в Москве, он отправился за билетом на вокзал. Конечно же, он едет в командировку с фактами. Едет, чтобы встретиться со своим героем, уточнить факты, узнать о новых подробностях, поговорить с товарищами, побывать на рабочем месте в цехе.

Я бы не стал пускаться в полемику, если бы не увидел в процитированных строчках стремления автора подчеркнуть какую-то особую специфику командировки фельетониста. Понятно, что при проверке критических сигналов нужно быть особенно точным. Если перехвалишь человека, он возражать не станет. Может быть, даже подумает: «Вот, оказывается, какой я хороший! Я-то и не знал, а им со стороны виднее». Но попробуй хоть чуть-чуть перегнуть в критике, пойдут жалобы, опровержения. Все это так, но ведь критические материалы пишут не только фельетонисты. Нередко критическая корреспонденция бывает и глубже и острее, чем иной пустопорожний фельетон. Разве авторы таких корреспонденции с меньшей ответственностью и скрупулезностью подходили к проверке фактов?

В редакцию пришло письмо с Украины. Две доярки пишут о третьей, которая работает из рук вон плохо, тянет всю ферму назад.

Сигнал, заслуживающий внимания. Но кому доверить расследование? Очевидно, фельетонисту. Можно снарядить в дорогу также очеркиста или работника отдела писем. А можно никого не снаряжать, поручив собственному корреспонденту подготовить материал. Но каждый из них должен с одинаковой тщательностью провести разбирательство, установить виновных и правых. Это — общее требование. А вот уж распоряжаемся собранным материалом мы сообразно своим индивидуальным возможностям и творческим наклонностям. Очеркист, наверное, подготовит моральный очерк о совести, о долге, о борьбе нового со старым. Собкор напишет критическую корреспонденцию. Сотрудник отдела писем скорее всего опубликует письмо двух доярок со своими комментариями. А фельетонист, конечно, сделает фельетон. Но кто скажет, что фельетонист в отличие от своих коллег не обязан точно следовать за фактами, что при проверке он волен применять методы, категорически запрещенные очеркисту или собкору? Нет одной этики у врача-хирурга, а другой — у врача-эндокринолога. И этический кодекс советского журналиста — один для всех: для фотокорреспондентов и очеркистов, фельетонистов и репортеров…

Я не случайно назвал свои заметки «Встреча с героем». Именно эта встреча является главным и решающим событием всего многотрудного процесса сбора материала. Ничто так много не дает журналисту, как беседа с живым человеком, о ком он собирается писать. Сколько можно привести примеров тому, когда мнение, сложившееся о человеке под влиянием документов и сведений, полученных из вторых рук, рушится, как карточный домик, после знакомства с героем! Тут я хочу вернуться к конфликту двух доярок с третьей. Об этом конфликте писал все-таки не очеркист, а фельетонист. Приехав в село, я первым делом встретился с авторами письма. Это были известные на весь район передовые доярки, участницы Выставки достижений народного хозяйства.

— А Дарья Иосифовна нам все дело портит. Дурной пример подает молодым.

Я дал почитать письмо заведующему фермой. Он подтвердил:

— Все правильно. Можно написать и больше. День ходит на работу, а два нет.

Того же мнения придерживался и председатель колхоза.

— Да у них вся семья такая, — со вздохом сообщил он. — Отец Дарьи был первый забулдыга по всей округе, да и муж не лучше. Поехал косить сено, подрался с ребятами из соседней деревни. Послали в город торговать картошкой, напился, потерял казенные деньги, угодил в вытрезвитель. Что говорить о Дарье? Муж да жена — одна сатана!

Председатель выложил пачку бумаг:

— Вот поглядите!

Я стал глядеть. В декабре Дарью Иосифовну лишили премии. В мае обсуждали на ферме. В сентябре разбирали на правлении. Вносили предложение исключить из членов колхоза, как неподдающуюся перевоспитанию. Кажется, ситуация вполне ясная…

Но вот передо мной сидит Дарья Иосифовна. Маленькая, сухая. Потрескавшиеся, натруженные ладони. Печальные, запавшие далеко под лоб глаза. На вид доярке можно дать лет сорок. На самом деле ей нет еще и тридцати. Да, муж пьет. Но пил бы хоть, как другие. А он не только пьет, но и гоняет… А это