как я не понимаю, что-либо понять не мог». Казалось бы, понимать было особенно нечего: судя по тому, что жена Бурцева все-таки переводила для него, разговор «обычно сводился к продовольствию, что масло можно купить в Зарайске, или тому подобное». Двуязычие в смешанных семьях часто использовалось как удобный способ сокрытия интимной, закрытой для посторонних информации, в том числе и критики властей. «Когда бывал Энко, он также говорил с ней по-латышски, и как-то проскальзывала мысль о листовке. Листовку, как мне перевели, это завещание Ленина. Впоследствии оказалось не то – как я узнал, [это была] целая листовка троцкистского уклона». Бурцев старался выгородить себя: Энко «предлагал что-то отпечатать, но я и слушать не хотел, запротестовал. <…> Когда я был в городе, жена мне говорила, жаль, что я не могла это предвидеть. Она хотела сказать, что <…> людям должно быть известно»[546]. Звучало все это, к слову, очень по-протестантски: лютеранская в основе своей бытовая культура латышей особенно критично относится к неискренности и сокрытию правды.

Бурцев особо не вникал в политические споры, а отношения его с Энко касались в основном проблем повседневности. «На следующий день он пришел ко мне, и мы пошли с ним смотреть авто. Разговора как будто особого не было». Вскоре после этой встречи органы «спрашивали о Энко, у меня мелькнула мысль о недобром, и я решил, что нужно увидеться с ним, переговорить». Понимая, что он оказался в неловком положении, Бурцев вызвал Энко на откровенный разговор, но «он на мои вопросы смеялся, а я вполне серьезно спрашивал его о том, что он задумал, он с улыбкой уверял, что нет, ничего, а просто высказывал недочеты и рассказал о том, что срезал на партсобраниях докладчика. Я был страшно возбужден и сказал жене, что больше к Энко не пойду, и она не должна ходить. Она со мной вполне согласилась. Не помню, сколько времени прошло, после этого вызвал меня тов. Чесноков». Никита Филиппович Чесноков был следователем Коломенского окружного отдела ОГПУ[547].

После разговора Чесноков взял у Бурцева подписку о неразглашении, но Бурцев, к огорчению следователей, «вскоре явившись к себе на квартиру, предупредил об этом свою жену Вевер, впоследствии пошел к Энко и предупредил его о вызове в ОГПУ, заявив ему, что ГПУ за ним следит». Вевер этого не отрицала: «Бурцев после его вызова для допроса в Окротдел ОГПУ вскоре явился к Энко и предупредил его о том, чтобы он был осторожен, так как за ним следит ГПУ». «Как на первом допросе, так и при следующих допросах Бурцев всячески пытался скрыть деятельность Энко, а также и свои поступки»[548].

Отлично понимая, что его действия предусмотрены ст. 121 УПК и что по соответствующей статье УК его могут привлечь к ответственности, Бурцев оправдывался:

Я страшно страдал в этот период. Я не мог себе допустить, чтобы человек, имея первую стадию туберкулеза, решился пойти на это. Что я переживал, трудно описать. Я колебался. Мне хотелось его спасти. Дать спокойно умереть, а в то же время [была] данная мной подписка. Я решился пойти к нему. Ушел с тем, с чем пришел. Дорогою жена успокаивала меня, спрашивала, в чем дело, а в порыве расстройства я решил посоветоваться с ней. Она успокаивала меня, но ничего такого, мне кажется, не сказала. И как-то случилось так, что Энко пришел к нам, я долго колебался и, к ужасу жены, предупредил Энко, что за ним следят. Жалость к больному оказалась таким последствием. Я не мог спокойно работать, обратился к врачу, он давно советовал мне подлечиться и меня направил в госпиталь. В госпитале мне дали отпуск на один месяц.

Врачи в это время никогда бы не дали месяца отпуска человеку, в котором не видели тяжелобольного, и врач, будучи наемным служащим завода, отвечал перед руководством за число больных и отпущенных и был поэтому под постоянным подозрением у начальства. Бурцев продолжал:

Я не был [с]покоен. Я решил никуда больше не ходить, а от скуки, от той тоски, которая угнетала меня, [пришел к] мысли, что успокоюсь за физической работой и взялся за ремонт автодоровского автомобиля и организацию тракторно-колхозных курсов, оставаясь и в те вечера в гараже, когда не было занятий на курсах шоферов, которые я посещал. <…> Что касается, как он [Энко] вел оппозиционную работу, мне точно не известно, ибо он на такие вопросы не отвечал, а можно судить лишь по обинякам, т. е. выступлениям на партсобрании, выдвигая свое [мнение], этим подрывая докладчика и действуя на массу. Он как-[то] высказал, что рабочие боятся выступать открыто, а когда поговоришь о недостатках, соглашаются, но говорят, что боятся выступать. Кого он обрабатывал, мне неизвестно, но в последней беседе со мной сказал, что при исключении его из партии секретарь партячейки якобы сказал ему, прости, что я выступил против тебя[549].

Бурцев отдавал себе отчет, что Энко «начал использовать переживаемые трудности в стране для разложения рабочей массы, <…> что он этим самым перешел на путь контрреволюционной борьбы и потянул в это дело других», в первую очередь членов своей семьи. «На этот путь он потянул и меня <…> Если бы это никем не предупреждалось, т. е. не реагировала на все это парторганизация и следственные органы власти, то, возможно, дело пошло бы дальше».

Действуя под влиянием томичей, Энко склонял Бурцева к сомнениям: «Я часто видел ошибки отдельных ответ[ственных] парт[ийных] работников, извращения генеральной линии партии, но не находил возможность где бы о них рассказать, по своему также слабому характеру, это у меня оставалось не разрешенным, усугублялось, о чем я иногда делился в той среде, в которой, как указал выше, я чуть было не сделался врагом соввласти». Энко умело использовал неискушенность Бурцева, его фиксацию на мелочах: «О своих недопониманиях об оплате премии инженерам, о чем я писал, беседовал с т. Гусевым из Окружной контрольной комиссии, который за недостатком времени, очевидно, мне не разъяснил, а я не уяснил этого вопроса. В отношении снабжения я не согласен с ним в том случае, когда в одном и том же учреждении распределяют неверно, [на] мой взгляд. Я имел в виду выдачу папирос военкому, а мне нет. Значительно усугубил этот вопрос секретарь партячейки, который в данном вопросе обвинил меня».

В тюрьме Бурцев понял, что оппозиционеры не посвящали его в самое главное: «Вот сейчас, когда я нахожусь здесь, видно, что люди, которые работали, принимали активное участие, нам не доверяли». Так же, как и Энко. «Это