мне напоминает последний разговор с ним, когда он рассказывал о работе в Риге и т. д., это свои революционные действия». Энко говорил о прошлом, не о настоящем. «Считая меня трусом, боялся вводить в организацию, а лишь информировал текущим моментом».

Бурцев симпатизировал оппозиции слегка и на расстоянии, а вот его жена испытывала больше сомнений. «Те трудности, которые переживал весь СССР, продовольственные главным образом, естественно, отразились и на ней. Она указывала на то, что хорошо я получаю продукты, а то плохо было бы. В очереди стоять некому, а в столовой дорого, да и не всегда получишь обеды. В отношении коллективизации она указывала исключительно на трудности, и большие задания % коллективизации и слабые подготовки на местах, я же ей говорил, зря вам деньги платят». Вевер получала 40 рублей в месяц – довольно приличная зарплата в эти годы даже в Москве: стандарт для промышленных предприятий Москвы составлял 30–35 рублей, лишь очень квалифицированный рабочий мог зарабатывать 50 рублей и больше. «В остальных вопросах она реагировала [так], надо работая – учиться, а лучше бы подучиться, так как трудно работать, тем более, когда нет определенной профессии».

Бурцев считал, что «обработка жены велась, очевидно, на наших трудностях, а она их принимала близко, потому что бывали дни, когда сидели без горячей пищи». Все это «на нее страшно действовало». И он «эти трудности-недостатки», о которых «выражаться нельзя на общем собрании, а только в индивидуальной беседе», считал существенными – Энко «был прав». Вевер переводила мужу оценки Энко с латышского, и он тоже впадал в уныние: «Мне хотелось уйти от этого, быть дальше, я уехал в госпиталь, пробыл 5–6 суток, приехал обратно, получив отпуск по неврастении, задался мыслей, чтобы отвлечься и работать. Я работал на сборке машины и изучения и налаживания военно-тракторных курсов, но судьба, очевидно, которая снова втянула меня – ваш вызов [в ОГПУ]. Я сознался во всем»[550]. В конечном итоге чета Бурцевых решила держаться от греха подальше. Бурцев заявил следователю: «В отношении обработки меня я не примыкал к нему и не вел решительной борьбы, хотя в тот момент он говорил о том, что завещание тов. Ленина нужно размножить и с ним выступить на собрании, а то с книгой неудобно, могут отобрать. Ни я, ни жена на это не пошли, а предложили бросить эту затею, ибо из нее ничего не выйдет, т. к. большинство за линию ЦК партии, и проводятся решения XV партсъезда». Бурцев собирался накопить на Энко компромат, но Вевер разубедила его, сказав, что уже поздно. «Теперь, говорит, Энко будет осторожен и вряд ли что скажет»[551].

Чета Бурцевых была не единственным объектом воздействия Энко. Кутузов помнил разговоры о демарше еще одного родственника Энко, 24-летнего токаря Адольфа Яновича Паукина, в ячейке на заводе ЦАМ: «Паукин выступал на собраниях против политики партии и соввласти, распространял антипартийные документы, а также был связан в лице Энко с троцкистской контрреволюционной группировкой на Коломенском заводе».

Газета «Коломенский рабочий» писала о нем жестко: «Паукин нагло клеветал на партийное руководство, говоря, что „Сталин доведет нас до ручки“, и даже занимался распространением антипартийной литературы. Все это, конечно, как и „полагается“ правым оппортунистам – кулацким агентам в партии – сопровождалось нытьем о недостатке продовольствия и т. д.»[552]

Об отношениях Энко и Паукина в своих показаниях говорил и Копылов:

Пройдя несколько времени, в июле месяце 1930 года ко мне приходит Энко и говорит мне что его исключили из партии за оппозиционное выступление в цеховой ячейке инструментальной мастерской а также указывал мне и что и на ЦАМ заводе тоже исключили из партии его племянника [должно быть, шурина. – И. Х.], точно также за троцкистские выступления и говоря мне что уже есть в коломенской рабочей газете описано а также и указал что к нему приходил второй раз Бурцев и беседовал с ним на счет последнего выступления племянника и исключения Энко а также и спросил товарища Энко не он ли дал племяннику завещание Ленина и спросил Энко как мое дело будет на что тов. Энко ответил что ты не бойся ничего и если даже из партии исключат то черт с ним так что в настоящее время это не партия ленинская а черт знает что как ничего нельзя сказать полный зажим и не партия против а сам тов. Сталин диктует приказами и этим тов. Энко говорит что <…> мог разубедить Бурцева, который сказал ну черт с ними[553].

Как вообще Паукин сумел сохранить свою репутацию? Он был уволен с Коломенского завода «за прогулы и пьянство» и, работая на научно-испытательном оружейном полигоне, как ни странно, недавно был принят в кандидаты в партию. По мнению газеты «Коломенский рабочий», это говорило о том, что «ячейка, знавшая физиономию Паукина, недостаточно серьезно обсуждала его кандидатуру». 10 июля 1930 года вопрос о его антипартийной работе с вероятным повторным исключением разбирался на ячейке НИОП. Паукин не пришел на это собрание, заявляя, что в любом случае не будет считаться с его решением. Несмотря на такое вызывающее поведение, у него нашлись защитники:

К этим товарищам относится, прежде всего, член партии Бурцев. Он живет вместе с Паукиным, знал об его антипартийных поступках, но не принимал никаких мер к тому, чтобы их прекратить, не сообщал о них даже ячейке. Гудков – кандидат [в партию], которого агитировал Паукин, – по-обывательски говорил на собрании, что последний хороший парень и нечего к нему придираться. В таком же духе говорил другой кандидат [в партию], Нефедов, и еще некоторые товарищи. Все же большинство партийцев дало большевистский отпор Паукину. В результате оживленных прений, в которых участвовало около 15 товарищей из 20 с лишним присутствовавших на собрании, ячейка постановила исключить Паукина из рядов ВКП(б), а вопрос о примиренчестве Бурцева, Гудкова и Нефедова обсудить особо[554].

Вызванный на допрос, Паукин винил себя. Он признавал, что «за последние года моего пребывания в г. Коломне я допускал ряд ошибок, доходил до разложения, <…> увольнялся за прогулы, попал в компанию товарищей, пьянствовал, политически стал малограмотным, плохо разбирался в политических и коммунистических вопросах». С 1926 года не платил членских взносов и не посещал партсобрания. «Затем через некоторое время решил исправиться, подал заявление и был принят канд[идатом] ВКП(б), но, так как у меня появились сомнения в правильности линии ЦК партии и т. Сталина, то я от получения чл[енского] билета отказался и решил быть беспартийным». Такое поведение стало знаком протеста: «Мне казалось, что