ходила туда на исповедь и за духовным советом. А потом, будучи особой привлекательной, чрезмерно прикипела сердцем к своему духовнику, да и тот воспылал к ней, как говорится, чувствами. Разгорелся конфликт, духовника перевели в клаузуру[208], а дама, естественно, сильно расстроилась, и ей посоветовали обратиться ко мне. Она пришла ко мне возбужденная, твердо намеренная стойко сопротивляться мирским властям, которые вмешались в ее сердечные дела, а я убедил ее вновь воззвать к духовному авторитету и во всем признаться. Она возвратилась в Рим, где проживала постоянно, и духовник спросил ее: «Я знаю вас уже много лет; как так вышло, что вы ныне исповедуетесь столь свободно?» Она ответила, что слушается наставлений врача. Вот как я получил личное благословение папы римского.

620 Мое отношение к этим вопросам таково: пока пациент по-настоящему принадлежит церкви, он должен вести себя соответственно, должен быть полноценным и искренним приверженцем этой церкви, и ему не следует обращаться к врачу за разрешением душевных конфликтов, ведь для этого достаточно воззвать к Господу. Скажем, если ко мне приходит член Оксфордской группы[209] и хочет пройти курс лечения, я говорю: «Вы состоите в Оксфордской группе; пока вы в ней, улаживайте свои дела в этой группе. Я вряд ли могу соперничать с Иисусом».

621 Будет уместно, думаю, изложить вам следующий случай. Члены группы сумели вылечить истеричного алкоголика и начали использовать его как своего рода образец, возили по всей Европе, а он публично сознавался в былом пороке, говорил, что вел себя неправильно, но вылечился благодаря Оксфордской группе. Впрочем, когда пришлось повторить эту историю в двадцатый, если не в пятидесятый раз, то он понял, что ему все надоело, и снова запил. Всякое духовное возвышение над собой попросту исчезло. Что с ним следовало делать? Решили, что это форма патологии, и надо идти к врачу. То есть сначала этого человека лечил Иисус, а дальше должен лечить врач! Разумеется, я отказался вмешиваться, когда обратились ко мне. Я отослал пациента обратно к его духовным наставникам и сказал: «Если вы верите, что Иисус его исцелил, то исцеление произойдет снова. А если ничего не выйдет, то где уж мне состязаться с Христом?» Но почему-то именно этого такие люди и ожидают: при патологиях помогает не Иисус, а врач.

622 Пока кто-то верит в идеи Оксфордской группы, он остается в ней и с нею; пока он верит в заповеди в католической церкви, то остается в католической церкви, к лучшему или к худшему, и ему предстоит исцеляться церковными средствами. Причем, не стану отрицать, я не раз наблюдал такое исцеление! Отпущение грехов и святое причастие способны излечивать даже тяжкие случаи. Если опыт святого причастия реален, если ритуал и догмат полностью выражают психологическую ситуацию индивидуума, то он может излечиться. А вот если ритуал и догмат отражают психологическое состояние индивидуума не полностью, вылечить его нельзя. Вот откуда берется протестантизм, вот почему протестантизм столь многолик, разобщен и не уверен в себе. Я вовсе не пытаюсь опорочить протестантизм; просто бросается в глаза сходство с кодексом Наполеона[210].

623 Этот кодекс действовал уже год, и тот, кому доверили руководить его внедрением, пришел к Наполеону с огромным портфелем. Наполеон посмотрел на него и спросил: «Mais comment? Est-ce que le Code est mort?» (он имел в виду обилие документов). Но ответ был таков: «Au contraire, Sire; il vit!»[211].

624 Раскол протестантизма на новые деноминации – сегодня их четыре сотни или больше – это признак жизни. Но, увы, это далеко не приятный признак жизни с точки зрения церкви, потому что нет ни общего догмата, ни ритуала – нет типичной символической жизни.

625 Видите ли, человек нуждается – отчаянно нуждается – в символической жизни. Мы проживаем банальные, обыденные, житейские, рациональные или иррациональные явления, причем все они, разумеется, относятся к области рационализма, иначе никто не рассуждал бы об иррациональности. Но у нас нет символической жизни. Где мы живем символически? Нигде за пределами ритуалов жизни. Но кто из нас в самом-то деле участвует в таких ритуалах? Разве что немногие. Если присмотреться к обрядовой стороне протестантской церкви, мы увидим, что таких людей – считаные единицы. Даже святое причастие сегодня рационализировано. Я говорю, конечно, о швейцарской церкви: в нашей цвинглианской церкви[212] святое причастие – вовсе не причастие, а памятная еда. Мессы тоже нет, как и исповеди, ритуальная, или символическая, жизнь отсутствует.

626 Найдется ли в европейском доме уголок для совершения обрядов, как принято по сей день в Индии? Там даже в домишках бедняков отыщется отделенный занавеской уголок, в котором домочадцы могут вести символическую жизнь, приносить клятвы и обеты или медитировать. У нас такого уголка нет. Есть, конечно, личные комнаты, но в любой миг может зазвонить телефон, так что приходится постоянно быть наготове. У нас нет ни времени, ни места для уединения. Откуда же взяться догматическим или мистериальным образам? Попросту неоткуда! Да, у нас есть художественные галереи, где мы убиваем богов сотнями и тысячами. Мы разграбили церкви, лишили их таинственных и волшебных образов, которые ныне размещаются в художественных галереях. Это хуже убийства трехсот отроков в Вифлееме[213]; это богохульство.

627 Мы избавились от символической жизни, но по-прежнему остро в ней нуждаемся. Одна только символическая жизнь способна выражать потребности души – заметьте, ежедневные потребности. А в отсутствие такой жизни люди не в состоянии вырваться из жутких жерновов тусклой, отвратительной, пошлой обыденной жизни, где они просто «не что иное, как» (nichts als)[214]. В ритуале они встают вровень с божеством и даже приобщаются божественности. Вообразите священника католической церкви, который «пребывает в Господе»: он приносит себя в жертву на алтаре, совершает собственное жертвоприношение. А что делаем мы? Как мы поступаем? Правильно, никак! Все банально и обыденно, «ничего, кроме»; вот причина, по которой люди становятся невротичными. Им надоедает банальная жизнь, и потому они жаждут сенсаций. Они даже согласны на войну и хотят войны. Все радуются, когда война начинается, и восклицают: «Хвала небесам, сейчас наконец что-то произойдет – явится нечто большее, чем мы сами!»

628 Все это сидит довольно глубоко, и потому не удивительно, что люди становятся невротиками. Жизнь слишком рациональна, в ней нет места символическому существованию, в котором индивидуум превращается во что-то еще, исполняет роль одного из действующих лиц в божественной драме жизни.

629 Однажды я беседовал с