Нет, ничего не выйдет. Даже его память — рассохшаяся отвремени, давно давшая течь — не примет на борт всех этих людей. И изъеденноеоспой лицо торговца сладостями, и бледное остроносое личико девочки,протягивающей ему патрон. Улыбку ее матери, светлую, как у Мадонны, и улыбкупохотливую, клейкую — проходящего мимо солдата? И резкие морщины побирающихсятут же древних нищих, и смеющиеся морщинки у глаз тридцатилетней женщины?

Кто из них насильник, кто стяжатель, кто вор, кто предатель,кто потаскун, кто пророк, кто праведник, кто просто неравнодушный человек, акто еще не определился — Гомер не знает этого. От него сокрыто, о чем на самомделе думает торговец сладостями, глядя на маленькую девочку, что означаетулыбка ее матери, чужой жены, вспыхнувшая от искры солдатского взгляда, чемпромышлял нищий, пока ему не отказали ноги. И поэтому не Гомеру решать, ктозаслужил право на вечность, а кто нет.

Шесть миллиардов сгинули без следа; шесть миллиардов! Неслучайно же всего лишь десятки тысяч смогли спастись?

Машинист Серов, на место которого Николай должен былзаступить через неделю после Апокалипсиса, страстный болельщик, считал всюжизнь футбольным матчем. Все человечество проиграло, говорил он Николаю, а мы стобой еще бегаем, не задумывался, почему? Потому что у нашей с тобой жизни нетопределяющего счета, и судья дал нам дополнительное время. И за это время мыдолжны разобраться, зачем мы здесь, успеть завершить все дела, все выправить итогда уже, приняв мяч, лететь к сияющим воротам… Он был мистиком, этот Серов.Гомер никогда не спрашивал у него, удалось ли ему забить гол. Но в том, чтосамому Коле еще только предстоит исправить личный счет, Серов его убедил. И отнего же Гомеру досталась убежденность, что в метро нет случайных людей.

Но обо всех написать невозможно!

Стоит ли продолжать пытаться?

И тут среди тысячи незнакомых лиц старик увидел то, котороеменьше всего рассчитывал сейчас увидеть.

* * *

Леонид скинул куртку, стащил свитер, а за ним и относительнобелую майку. Флагом взметнул ее над головой и принялся размахивать, не обращаявнимания на пули, которые плотной строчкой прошивали воздух вокруг него. Ислучилось странное: мотовоз начал отставать, а с маячившей впереди заставы поих дрезине огонь все не открывали.

— Вот теперь папа меня убил бы! — сообщил Саше музыкант,когда они с лету с диким скрежетом затормозили у самых ежей.

— Что ты делаешь? Что мы делаем? — Та не могла перевестидух, не могла понять, как они уцелели в этой гонке.

— Сдаемся! — Он засмеялся. — Это въезд на Библиотеку имениЛенина, погранзастава Полиса. А мы с тобой — перебежчики.

Подбежавшие дозорные сняли их с дрезины, переглянулись,проверив паспорт Леонида и, спрятав заготовленные наручники, проводили девушкуи музыканта на станцию. Привели в сторожку и, почтительно перешептываясь, вышлиза начальством.

Леонид, вальяжно развалившийся в плешивом кресле, тут жеподскочил, выглянул за дверь и махнул Саше рукой.

— Здесь даже большие шалопаи, чем у нас на Линии! — фыркнулон. — Охраны нет!

Они выскользнули из комнаты, сначала не спеша, а потом всебыстрее зашагали по переходу, наконец пустились бежать, взявшись за руки, чтобытолпа не разделила их. Спины им вскоре засвербило от трелей милицейскихсвистков, но затеряться на этой огромной станции было проще простого. Народуздесь было в десятки раз больше, чем на Павелецкой. Даже когда Саша воображалажизнь до войны, гуляя по поверхности, она не могла представить себе такоемноголюдие! И светло здесь было почти как там, наверху. Саша спряталась владони, оглядывая мир вокруг через тоненькую смотровую щель между пальцами.

Ее глаза то и дело запинались о вещи, лица, камни, колонны —одни других удивительнее, и если бы не Леонид, если бы не их сцепленные пальцы,наверняка упала и потерялась бы. Когда-нибудь она обязательно должна сюдавернуться, пообещала себе Саша. Когда-нибудь, когда у нее будет больше времени.

— Саша?!

Девушка обернулась и встретилась взглядами с Гомером —испуганным, рассерженным, удивленным. Саша улыбнулась: оказывается, она успеласоскучиться по старику.

— Что ты здесь делаешь? — Тот не мог задать более глупоговопроса двум удирающим молодым людям.

— Мы идем на Добрынинскую! — переводя дыхание, чуть замедляяшаг, чтобы старик поспел за ними, ответила она.

— Что за чушь! Ты не должна… Я тебе запрещаю! — Но егозапреты, выдавленные сквозь натужное пыхтение, не могли ее убедить.

До заставы на Боровицкой они добрались еще до того, какпограничников успели предупредить о побеге.

— У меня мандат от Мельника! Срочно пропустите! — сухоприказал Гомер дежурному офицеру.

Тот приоткрыл было рот, но, так и не собравшись с мыслями,отдал старику честь и освободил проход.

— Вы сейчас соврали? — вежливо спросил у Гомера музыкант,когда застава осталась далеко позади и совсем утонула в темноте.

— Какая разница? — сердито буркнул старик.

— Главное — делать это уверенно, — оценил Леонид. — Тогдазаметят только профессионалы.

— К черту лекции! — нахмурился Гомер, щелкая садящимсяфонарем. — Мы дойдем с вами до Серпуховской, но дальше я вас не пущу!

— Ты просто не знаешь! — сказала Саша. — Средство от болезнинашлось!

— Как… нашлось? — старик сбился с шага, закашлялся,посмотрел на Сашу — робко, странно.

— Ну да! Радиация!

— Бактерии становятся безвредными под действием излучения, —пришел на помощь музыкант.

— Да микробы и вирусы в сотни, тысячи раз лучше человекасопротивляются радиации! А от облучения иммунитет падает! — теряя власть надсобой, закричал старик. — Что ты ей наговорил! Зачем ты ее туда тащишь?! Тыхоть понимаешь, что там сейчас будет! Ни мне, ни вам его уже не остановить!Забери ее, спрячь! А ты… — Гомер обернулся к Саше: — Как ты могла поверить…Профессионалу! — презрительно выплюнул он последнее слово.

— Не бойся за меня, — негромко сказала девушка. — Я знаю,что Хантера можно удержать. У него две половины… Я видела обе. Одна хочеткрови, но вторая пытается спасти людей!

— Что ты говоришь! — Гомер всплеснул руками. — Там нет уженикаких частей, там одно целое. Чудовище, запертое в человеческом теле! Годназад…