Господи, я же столько раз слышала эту песню, но толькосейчас поняла, о чем она. О любви, о тоске, о страхе одиночества, о нежеланииумирать, о мечтах, которые никогда не сбудутся.

Голос звенел и звенел, я качалась и кружилась в такт, телопотеряло вес, руки превратились в крылья, а голова в воздушный шарик. Насекунду мне показалось, что ноги отрываются от сцены и я лечу над притихшимзалом, качаюсь на упругих волнах воздуха, купаюсь в море, бреду по тепломупеску, падаю, поднимаюсь и снова лечу. В конце концов тело исчезло, осталасьодна душа и стала подниматься ввысь, быстро-быстро, далеко-далеко. Зал простиралсявнизу, нервно дышащее людское море колебалось. Я легко достигла потолка, онвнезапно распахнулся, возникло необъятное синее небо, засверкали непонятнооткуда появившиеся звезды, а я летела, словно птица, задыхаясь от счастья.

Бум! Обвалилась тишина, песня закончилась. Некто, словно наканате, поволок меня вниз, я влетела в свое тело и затряслась, будтопростудившийся поросенок.

– Глафира, Глафира, Глафира! – орал зал.

Вдруг из темной ямы показался букет. На плохо гнущихся ногахя подошла к краю сцены, присела и увидела девочку-подростка, протягивающуюцветы. Круглое личико обрамляли довольно длинные белокурые волосы, большиеголубые глаза, красивый рот. Что-то родное почудилось в этом лице. На девочкебыла футболка с изображением собаки.

– Вы замечательно пели, – сказала она, – вотдержите, надеюсь, вы любите орхидеи. Вообще говоря, я хотела подарить ихМагутенко, но чуть не зарыдала, услыхав вас.

– Спасибо, – пролепетала я и вдруг помимо воливыпалила: – Это твоя собака, она очень любит сыр.

– Верно, откуда вы знаете? – удивилась девочка.

– А еще она спит на подушке, под пледом!

– Точно.

– Сейчас я вспомню, как его зовут, сейчас… э… вот…минутку…

– Пошли, – сказал Ванька, хватая меня за талию.

Спотыкаясь, я побрела за кулисы, но на полдороге обернулась,девочка исчезла.

– Ну как, – поинтересовался Ванька, втаскивая меняза сцену, – похоже, ты из наших!

– Из каких? – в изнеможении поинтересовалась я.

– Улетела, да? – прищурился Ваня. – Поймалазал?

– Что, такое со многими бывает? – пробормотала я.

Ваня кивнул:

– Да, иначе с какой стати мы на сцену лезем? Думаешь,только ради денег? Нет, милая, есть еще что-то, немногие, правда, могут этоощутить, но уж если раз схватил тебя кайф, то все, навсегда. Кстати, можно необладать голосом, но уметь чувствовать зал, попадать с ним в резонанс, и тогдапублика будет тебя обожать, пойдет энергообмен. Это вещь тонкая. Один поетизумительно и никому не нужен, другой еле-еле хрипит и покоряет миллионысердец. Так-то вот! Не все просто, и не только за звонкой монетой люди в шоу-бизпрут. Мы по большей части наркоманы, это с одной стороны, а с другой – мыотдаем себя публике целиком. Если будешь только брать – ничего не выйдет, надои делиться. Ты извини, слов у меня не хватает, чтобы описать этот процесс, да ине поймет тот, кто не почувствовал ни разу драйв.

Я потрясла головой:

– Мне плохо.

– Это с непривычки, давай в гримерку отведу, –засуетился Ванька, – иди тихо, теперь торопиться некуда.

Держа музыканта за руку, я поплелась по коридору, одинповорот, другой, третий… За очередным углом глаза наткнулись на белокуруюдевочку, ту самую, в футболке с собакой. Около нее стояло несколько человек:высокий парень с бледным лицом, стройная, если не сказать худая, девушка с чутьраскосыми карими глазами и лысый толстячок в сильно мятом костюме.

У меня в голове вспыхнул огонь. Таблетки, Ленка Горбунова,машина, врачи, «она умерла», «кого вы мне привезли, эту закопайте»… Виски сжалобруч, во рту пересохло, ноги мелко задрожали, по шее потек пот.

– Как зовут мою собаку? – внезапно звонковыкрикнула девочка. – Говори, быстро.

Меня накрыло жаром, я сдернула с головы парик.

Девушка и парень отшатнулись, толстяк начал краснеть. Ванькапопытался увести меня. Но ноги окончательно перестали повиноваться хозяйке.Потолок сместился влево, стены стали сближаться, пол резко поехал вверх,исчезли звуки, и начало меркнуть изображение. Последним усилием воли, стараясьокончательно не утонуть в черном, засасывающем меня болоте, я крикнула:

– Хуч! Мопс Хуч! Его зовут Хучик! Милый, любимый…Хучик!

И тут стены, окончательно сомкнувшись, лишили менявозможности видеть, слышать, разговаривать…

Я открыла глаза и чихнула. Надо мной моментально навислолицо Оксаны.

– Привет! – крикнула она.

– Здорово! – откликнулась я и попыталась сесть.

– А ну лежи, – велела подруга, – капельницупережмешь.

Тут я увидела, что в мою правую руку воткнута игла, откоторой тянется вверх тоненькая прозрачная трубочка.

Оксанка вытащила из кармана мобильный.

– Она проснулась.

Дверь в палату распахнулась, и появился румяный дядька ссамой сладкой улыбочкой на устах.

– Ну, – прочирикал он, потирая руки, – мызнаем, как нас зовут?

– Замечательно, – усмехнулась я, – рада завас. Так как?

– Что – как? – оторопел мужчина.

– И как вас зовут? И почему вы так радуетесь, чтопомните свое имя?

Дядечка улыбнулся и погрозил мне сарделькообразным пальцем.

– Шутница. Впрочем, рад представиться, Андрей Иванович,а вас как звать?

– Дарья.

– Фамилия?

– Васильева.

– Отлично. Адрес вспомнить можете?

– Поселок Ложкино, это по Ново-Рижской дороге, недалекоот Москвы.

– Машину умеем водить?

– Естественно.

– И на какой ездим?

– На «Пежо». Двести шестая модель, маленькая, как раздля меня.

– Великолепно. Теперь поговорим о детях. Сколько их унас? Назовите имена, возраст.

Я повернулась к Оксане.

– Послушай, он журналист? С какой стати берет у меняинтервью?

– Помнишь, как меня зовут? – внезапнопоинтересовалась Ксюта.