– Ладно, пошли, – со вздохом произнес Вадик. – Честноговоря, я обещал никому ничего не показывать… сама понимаешь, кому обещал. Ивсе живу будто в коммуналке с призраками. Вот уже сколько лет прошло, а ясловно жду: вдруг позвонят в дверь, встанет Майка на пороге и скажет: «Чао,бамбино, сорри!» И сунет мне полтинник баксов. Это значит – гуляй, Вадичка! И ягулял – ночь, полночь, за полночь. Ну, оно того стоило: какая у меня, к черту,зарплата! Правда, признаюсь тебе, Лидочек… – Вадик хитро усмехнулся и понизилголос, на всякий случай опасливо оглянувшись, словно кто-то мог его подслушать…может быть, те самые призраки, о которых он рассказывал? – Честно скажу: инойраз, особенно зимой, когда сильно морозило и надоедало торчать на вокзале илимотаться по улицам, я возвращался – тихо, тихонечко, как мышка… цып, цып, цып,на цыпочках, – и Вадик показал кончиками пальцев на краю стола, как именно онвозвращался в свою квартиру, – не зажигая света, прокрадывался к себе вкомнату, плюхался в постель, закрывал голову подушкой, закрывал глаза и пыталсязаснуть, но все равно, хоть беруши вбивай в уши, а я все равно слышал, как онистонут, и смеются, и кричат друг другу: «Я тебя люблю! Я тебя люблю!» Какпьяные. Как безумные кричат…

Вадик вдруг отвернулся, и Лида с изумлением уставилась в егоспину. Показалось – или она и впрямь успела увидеть, как внезапно повлажнелиего глаза?! Да и у самой у нее вдруг навернулись слезы.

Навеки отражен в глазах твоих,

Навеки опьянен тобой, волчица…

Мы обрели свободу для двоих

И поклялись навек не разлучиться.

Может быть, Майя уже тогда пела это Сергею? И он ей верил.Да и она сама верила в то, о чем поет.

Какая странная песня… Как будто нарочно написана про них!Где только нашли они такие слова, в какой книжке, у какого поэта?

– Понимаешь теперь, почему я говорю, будто с призракамиживу? – вздохнул Вадик, поворачиваясь к Лиде снова, но все еще пряча глаза. –Ну, с другой стороны, сколько можно из квартиры паноптикум делать? Честноскажу: она, Майя, сюда года два потом, после Сережкиного ареста, приходила.Придет, даст мне деньги, я когда уйду, когда останусь, а она пройдет в тукомнату, ляжет на ковер и плачет так, что ворс потом мокрый был. Честное слово!Ты представляешь?! – Вадик сокрушенно покачал головой. – Ей ведь, бедняге, дажепоплакать негде было. Перед всеми приходилось фасон держать. Якобы ненавидитона этого убийцу, этого злодея Погодина. Никто, кроме меня, о них не знал, вотте крест святой! – Вадик размашисто перекрестился – почему-то слева направо.Потом секундочку подумал и перекрестился снова – уже как положено, справаналево. – Ни единая душа. Ты, да я, да мы с тобой. Ну вот… Ходила Майя сюда,ходила, а потом перестала. Так все свои вещи тут и оставила. Конечно, у неетеперь все новое – и постельное белье, и тапочки с халатом, и песенки… и мужик.Видимо, больше не придет она сюда. Думаю, надо все ее имущество собрать в сумкуда и поставить куда-нибудь в кладовку.

– А Сережино там что-нибудь есть? – спросила Лида, неузнавая своего голоса.

– Не-а, – качнул головой Вадик. – Только все ее. Хотя… вродетам была какая-то его книжка. Детектив вроде бы. Дик Фрэнсис.

Лида кивнула. Сережа очень любил Дика Фрэнсиса. Собрал домавсе его книжки, которые тогда издавались, – некоторые даже в двух экземплярах.Неудивительно, что одну из них он держал здесь. Наверное, иногда почитывал,чтобы скоротать время в ожидании Майи…

– Ну так что, пойдешь комнату смотреть? – спросил Вадик.

– Конечно.

– Тогда пошли.

Они вернулись в коридор и, пройдя через неопрятную, пыльнуюгостиную, оказались в маленькой – девять квадратных метров, никак не больше! –комнатке, всю меблировку которой составлял большой, во весь пол, пестрый ковер,пустое кашпо в углу да стул, на котором висел махровый белый халат, большоебелое полотенце да лежали белые махровые же тапочки. На тапочках сверху лежалтомик Дика Фрэнсиса в бумажном переплете.

Бледно-зеленые шторы были задернуты, и в комнате царилкакой-то туманный полумрак, и в самом деле придавая ей сходство со склепом.Вернее, с паноптикумом, как выразился Вадик.

– Вот тут у меня раньше хризантема стояла, – кивнул Вадик накашпо. – Красивая такая. Белыми цветами цвела. Меня, ты знаешь, вообще цветы нелюбят, как-то плохо в моей квартире приживаются, а эта хризантема, тыпредставляешь, цвела как ошалелая. Ну а у Майки же аллергия на полынь, она изаставила меня ее выбросить, а вместо нее принесла этот, как его… араспагус?Аспарагус? Короче, такую косматую траву, которая, конечно, завяла. Пришлось иего выкинуть. Так и осталась комната без цветов. Она говорила, что единственныехризантемы, которые нормально переносит, это искусственные, японские…

– Погоди, – перебила Лида. – При чем тут хризантема, если уМайи аллергия на полынь?

– Так хризантемные листья, оказывается, полынью пахнут! –возмущенно хохотнул Вадик. – Это у нее глюк такой был, у Майи. Надо ждодуматься: хризантемные листья – и полынь!

А, ну теперь понятно, почему Майя вспомнила о духах«Кризантэм д'ор». Может быть, и в самом деле там используется экстракт полынидля усиления эффекта запаха хризантем.

Лида рассеянно огляделась. Ковер был расписан крупнымицветами – желтыми и красными, а самый большой, желто-коричневый, приходился какраз посередине ковра и напоминал человеческую голову с растрепавшимисяволосами.

– Вот тут, – потыкал Вадик носком домашней тапочки в этотцветок, – вот тут, наверное, она лежала и плакала. Тут всегда мокрый ворс был,когда она уходила.

Лида зачем-то присела на корточки и потрогалакоричнево-желтый цветок на ковре. Он был сухой, конечно…

– Вадик, – проговорила она, глядя на хозяина снизу вверх, –можно, я тут минут пять посижу одна? А?

– Конечно, – закивал Вадик. – Конечно, посиди. Я понимаю! Тыне думай, я на самом деле все понимаю! Посиди, да не спеши, оставайся сколькохочешь. – И он суетливо направился к выходу. В дверях обернулся:– А точно небудешь чай пить?

– Не буду, спасибо, – с усилием улыбнулась Лида.

Дверь наконец-то закрылась.

Лида опустилась на ковер, посидела, потом прилегла. Головаее пришлась как раз посредине цветка.

Лида лежала и смотрела в потолок, удивляясь странной тоске,которая вдруг опутала ее душу. То ли оттого, что здесь все было проникнутотоской разлученных влюбленных, то ли это была тоска ее собственногоразочарования.