Голиков помахал рукой и прежде чем уйти спросил, как с Маловичем связываться.

— Дежурному УВД звони по ноль два и проси соединить с Александром Павловичем. Говори, что ты младший брат моего отца. Понял?

После разговора с Кудрявым Шура понял, что банду он возьмёт точно.

В это время из кабинета выбежал Лысенко и закричал.

— Ты где шарахаешься? Забирай Тихонова и молнией летите во двор промтоварного магазина «Спутник» Там перестрелка какая-то. Из магазина стреляют и с улицы. Уборщица позвонила. Ещё кого из прохожих зацепят, не дай бог. Бегом, мать твою!

— Есть! — крикнул Шура, забежал в кабинет, переоделся в белые брюки и рубашку, туфли бежевые надел и побежал к мотоциклу. Про Тихонова забыл.

Через десять минут он уже сидел на корточках возле стены магазина, слушал свист крупной дроби и определял, кто и откуда «шмаляет» из двустволок. Стрелков было три. Один в магазине и двое во дворе.

— Ну, погнали! — сказал себе Малович и, пригнувшись, выбежал со двора, выбил локтем стекло с улицы на первом этаже, влез в магазин, который закрыли в семь. Час назад. И побежал на второй этаж. На «ахающий» звук выстрелов и пламя из двух стволов

22. Глава двадцать вторая

Кто-то обязательно считает, что провинция — это тихая глухомань, где все жизненные процессы происходят как у спящего. Сердце реже стучит, ноги- руки шевелятся подсознательно и почти не заметно со стороны, а мозг тоже замирает, не производя мыслей. Ну, а кто так считает? Все, кому попался плохой, дешевый фильм про «замороженный» городок, далёкий от Москвы. И те, кто в провинциях не жил. В реальности провинция кипит страстями, здесь всё движется, может, побыстрее даже, чем в столице, любые события всегда заметнее, чем в огромных городах.

А время в захолустье, отодвинутом на карте за пару тысяч километров от Алма-Аты и от Москвы, и за четыре тысячи от Парижа, бежит шустрее, потому, что оно переполнено всякими случаями, которые скорость бега времени в маленьком географическом пространстве увеличивают. Даже если в Ленинграде, например, событий происходит двадцать в день, то пятнадцать из них город просто не замечает, если о них не расскажут по радио.

В глуши живут такие же подвижные и на всё способные граждане, как, допустим, в огромном Киеве. Талантливые творцы и талантливые преступники. С той разницей, что какой-нибудь киевский шустрый деятель и его выкрутасы дальше своего района не известны никому, а в спрятанном за уральскими горами Кустанае, где народу меньше, чем в московских Сокольниках, каждый может совершить что захочет и об этом через пару часов уже шумит весь город. Радуется, горюет или злится.

В Москве, скажем, начало семидесятых годов позволяло преступникам производить примерно тридцать-пятьдесят разных преступлений в день.

Так и народа там жило семь миллионов и сто тысяч человек. В Кустанае — восемьдесят тысяч. Как в трёх кварталах Черёмушек. А преступлений — не меньше десяти за день. Ну, это не только из-за того, что здесь было много ссыльных с тридцать седьмого года и до конца войны, огромное количество временных поселенцев. В Кустанае была очень большая тюрьма и «зона ИТК-4». Откинувшиеся зеки далеко не все ехали туда, откуда их посадили на Кустанайские нары. Они оставались, приживались и, привыкнув к местной воле, вольно и жили.

Вот поэтому у милиции работы было невпроворот, и если бы не такие защитники мирного населения как Шура Малович, Тихонов Володя, Ляхов, Звенигородский, Садыков, Тищенко, Гульбин и ещё человек сто, существовали бы честные горожане в вечной реальной опасности. Малович был уникальным оперативником. Если сравнить со спортсменами, чтобы понятнее было, то он был, допустим, как Валерий Брумель. Прыгунов в высоту в мире имелось много тысяч, но Брумель был один. Он не просто прыгнул на два метра и двадцать восемь сантиметров вверх, но выше него смогли прыгнуть только через восемь лет. И то только потому, что американец Фосбюри придумал более лёгкую технику и в первые ряды победителей вышли ребята, которые сами ростом были не ниже двух метров. А Брумель прыгнул выше своей головы почти на полметра. Уникум! Ничего подобного и в двадцать первом веке не произойдёт. Вряд ли появится второй человек с такими невероятными данными.

Лирическое отступление это сделано специально, чтобы не описывать скучное восхождение Александра Павловича с первого этажа длинного здания «горпромторга» на второй. Он пробежал по коридору первого до конца, через две ступеньки вспорхнул на площадку перед торговым залом и наткнулся на подошвы лежащего человека с ружьём.

— Мы наряд милиции вызывали, — повернул голову и осмотрелся сторож — А где наряд? У нас грабитель в «капкане», но сами взять его не можем. Застрелить — себе дороже будет. А ему по фигу. Лупит на поражение. И патронов прихватил полный патронташ. Так где наряд?

— Я — наряд и есть, — прошептал Шура. — Тебе что надо? Чтобы рота сюда пришла непременно? Или обезвредить грабителя? В конце зала тоже сторож с ружьём? Тебя как зовут?

— Дима. Дмитрий. Я же говорю: мы его в тиски зажали. Он во втором от нас отделе. В окно хочет уйти. А двое наших по окну с улицы стреляют. Ну, он отстреливается, сучок!

— А что вообще было-то? — Шура закатал выше локтя рукава рубахи и снял туфли.

— Мужик перед закрытием долго ходил по магазину с мешком, в котором что-то лежало. Ну, мало ли что. Мы и не дёргались. — Дима отложил ружьё и закурил. — А он потом спрятался под лестницей и когда магазин закрыли мы с мужиками пошли в сторожку чай пить на полчаса. А он — на второй этаж. Там каждый отдел — комната с дверями. Потому, что второй этаж отдан под дорогие вещи. В одной часы золотые и платиновые, в трёх других комнатах — ювелирка всякая. А в остальных — дорогие сервизы, ковры персидские, импортные фотоаппараты и кинокамеры, да ещё комната с дорогими итальянскими тканями. Он отмычками вскрыл такие дорогие замки, гадёныш.

— В мешок он сбросил часы и ювелирные изделия, — вслух рассуждал Малович. — Сверху сложил фото и кинокамеры. Только то, короче, что может продать через перекупщиков и нести не сложно. Не ковры же на горбу переть!

— Угадали вы, — зло сказал сторож. В мешке у него была толстая верёвка. Специально взял. Кроме как через окно ему не убежать. Он же,