величеству неверные и оскорбительные подозрения, то с другой стороны мне кажется что участие, принимаемое королем в вашей славе, очевидно, доказывает его благосклонные к вам чувства; иначе он прошел бы это обстоятельство молчанием. Если вы желаете, мой дорогой друг, поручить мне ваш ответ, который я передам королю с буквальной точностью, то я к вашим услугам; в восторге — если он будет согласоваться с моими всегдашними уверениями в ваших чувствах благородного человека, человека чести, в чувствах, которыми мы обязаны своему отечеству; я всегда был далек от того, чтобы посметь усомниться в них хоть на одно мгновение. Пользуюсь этим случаем, чтобы сказать вам мое «прости». Оно идет из сердца полного дружбы и не перестающего желать вам счастья. Жена моя шлет тысячу дружеских приветствий, а я обнимаю вас с самой искреннею нежностью, уверенный что, предлагая ее на всю жизнь, даю ее истинному Шведу. Будьте счастливы, мой друг, на войне, как и в любви, и пусть увижу вас покрытого лаврами, которые вы пожнете в боях против неверных, и ласками вашей прекрасной умницы голландки. Еще раз прощай, мой старинный друг. Небо да руководит и да благословит тебя».

Обязанности Спренгтпортена точно и доброжелательно определялись этим письмом. Люди, называвшие его своим другом, не подозревали в нем отсутствия «истинного Шведа», каким его себе воображали. Спренгтпортен отвечал Нолькену 30-го июня. Документ этот прекрасно рисует его нравственный облик, поэтому приведем его вполне.

«Должен признаться, что не ожидал этого нового знака доброты, свойственной его величеству. Давно уже привыкнув к полному с его стороны забвению, я более не считал себя Способным вызывать его милостивые воспоминания. Тем сильнее тронут я этим знаком его благосклонности и прошу вас воспользоваться первым случаем, чтобы повергнуть к его стопам признательность и покорность, с которыми принят мной этот полный доброты отзыв.

«Дорогой друг! Было время, когда, я считал бы себя счастливым руководиться в моих действиях советами государя, владевшего всею моею привязанностью. Это время прошло. Его величеству угодно было объявить, что приятнее ему было бы видеть меня в России, нежели в Финляндии; то был первый повод, который направил шаги мои в сторону этой державы. Обстоятельства столько же были тогда удовлетворительны, сколько согласовались и с моими проектами. Я никогда не думал что они могут измениться; я никогда не воображал что Швеция может не признать своих истинных интересов; одним словом, я никогда не подозревал что ища приюта у Государыни дружественной и столь много связанной с страной, которую я вынужден был покинуть, окажусь в один прекрасный день в противоречии с моими чувствами. Это была вторая причина, в особенности побудившая меня принять покровительство, предоставленное мне этой великодушной Государыней: отныне единственно её приказания будут направлять мой образ действий.

«Взглянув, таким образом, на прошедшее, нельзя ли найти в нем ясных указаний на счет моих намерений в будущем? Можете ли вы хотя на мгновение думать, что я колеблюсь в исполнении долга налагаемого на меня честью и благодарностью? Нет, мой друг, каковы бы ни были последствия события, еще окутанного мраком, я навсегда был бы самым подлым из людей, если бы по низкому малодушию предпочел двусмысленное и колеблющееся поведение тем чувствам, коих гостеприимство имеет право от меня требовать, и дурно понятую честь — той чести истинной и мужественной, которая зависит не от преходящих мнений, а от выдержанного характера. Я говорю другу, и сердце мое раскрыто. Мне ненавистна маскировка, душа моя никогда не допускала мелких, презренных уверток, за которые прячутся заурядные умы. Я люблю изображать собой то, что я есмь; одинаково далекий и от предательства, и от неблагодарности, я не боюсь открыть мой душу, убежденный, что некогда оправдаюсь пред всей вселенной в моих поступках и намерениях. Не время говорить об этом подробнее. Достаточно будет вас уверить, что далекий от того чтобы изменить интересам Швеции, я, как может быть никто другой, работал над обеспечением её счастья и спокойствия. Впрочем, вы знаете, что имея честь быть действительным камергером её Императорского Величества и причисленным к экспедиции Средиземного моря, я не могу дать сам себе другого назначения.

«После этих объяснений, мой дорогой друг, вы поймете сами, что каков бы ни был исход катастрофы угрожающей моей репутации, отныне я буду почерпать советы лишь в моих обязанностях и в воле Государыни, от которой зависят эти обязанности. Король властен глядеть на мое пребывание здесь как ему угодно. Он может к угрозам присоединить и действия: все извинительно раздраженному владыке. Но было бы недостойно меня сойти с пути намеченного Небом; я должен следовать им с решимостью. Только таким образом можно мне быть достойну сохранить уважение великодушного государя, который в глубине души не может меня не оправдывать.

«Мне остается, дорогой мой брат, засвидетельствовать вам, сколько лично я огорчен событиями, угрожающими нам кажется долгой разлукой. Здесь на глаза мои навертываются слезы, и сердце умиляется; природа берет свои лучшие права на лоне дружбы… Спренгтпортен. 30-го июня. Миллионная».

И вот, написав эти интимные строки другу, пред которым «раскрывает душу», Спренгтпортен спешит тотчас же, как их, так и навернувшиеся на лоне дружбы «слезы»… отправить в копии к графу Безбородко. «Я не колебался ни минуты, писал он, открыть мои чувства. Ваше сиятельство увидите в этом знаке моей привязанности достоверное и недвусмысленное свидетельство одушевляющего меня усердия к службе моей августейшей Государыни».

Что в письме к Нолькену или в передаче копии с него Безбородке было «достоверное свидетельство усердия», можно еще допустить. Не прошло и двух месяцев, как Спренгтпортену уже была пожалована от Императрицы за это усердие тысяча червонцев. Но «недвусмысленность признаний на лоне дружбы» подлежит большому сомнению. Двуличие их, напротив, бросается в глаза. Он говорит о чести, о долге, об откровенности и прямоте своих действий, он ненавидит увертки, будет служить русской Императрице, и не возвратится к королю Густаву: это как будто прямой вызов, и Спренгтпортен враг Швеции и её государя. Но тут же он уверен, что весь свет признает его правоту и сам Густав в глубине души заплатит ему дань уважения; он не может отказаться от обязанностей, возлагаемых на него чувством благодарности за предоставленный приют, но он вроде Божьего посланника идет по пути, указанному Небом. Вскользь он упоминает и о своем положении члена экспедиции Средиземного моря, как бы давая понять, что там будет и служба его. Он, наконец, не только не изменял интересам Швеции, но больше чем кто-нибудь работал для её счастья и спокойствия. Здесь можно даже