Бедный Мур, его то и дело бросает из жарко натопленной комнаты – в прорубь, под лед, вниз головой! То такие восторженные отзывы о стихах матери, такие похвалы, так высоко возносят ее, а то одним словом формализм – сметают все!.. Он понимает: мать – поэт Божьей милостью, но стихи ее «ничего общего не имеют с действительностью»: ни там, в Париже, – с той действительностью, ни здесь, в Москве, – с этой действительностью. Он читает стихи других, которые печатаются здесь, и понимает – стихи матери не напечатают! Но он так хочет верить, что напечатают (помимо всего прочего – от этого зависит и их с матерью материальное благополучие!), он так хватается за эту надежду и верит тем, кто хвалит, кто говорит, что напечатают, и в то же время – как могут напечатать, когда стихи «тотально оторваны от жизни», когда стихи не о том, о чем надо!.. Его качает как маятник из стороны в сторону, и пойди тут разберись, когда тебе всего шестнадцать лет! Когда так хочешь не отстать от века и быть с временем накоротке… И быть может, он тоже какой-нибудь неосторожной фразой ранит мать, а может быть, она читает его дневник? Она знает – придет время, он все поймет, все правильно оценит, но это будет завтра, без нее…

Какие другие стихи, поэмы Марина Ивановна понесла в Гослит? Сведений об этом нет. Мне помнится, она хотела бороться за книгу, отстаивать свое право предстать перед читателем без посредничества зелинских. Она говорила: пусть дадут ее книгу прочесть молодым, они поймут ее, ну пусть хотя бы устроят ей встречу со студентами Литературного института! Быть может, на эту мысль ее натолкнул вечер, который состоялся в клубе МГУ 13 января, где выступали со своими стихами Сельвинский, Кирсанов, Слуцкий, студенты Литературного института. Там, за кулисами, в фойе, шел разговор о рецензии Зелинского, его ругали, хвалили стихи Марины Ивановны. На том вечере были Мур и Марина Ивановна, и Мур был рад принять сторону хваливших. Но хвалили-то лишь в кулуарных разговорах…

Была тогда и вторая внутренняя рецензия на книгу Марины Ивановны, но ни у Мура, ни у Марины Ивановны в записях о ней не упоминается. Не знала о ней и Аля. А я совершенно случайно наткнулась в путаных воспоминаниях Мочаловой на фразу, что редактором книги был назначен Леонид Иванович Тимофеев, и Марина Ивановна спрашивала у Мочаловой, что он за человек.

Я слушала лекции Тимофеева когда-то в Литературном институте и позвонила ему. Он сказал, что никогда не был редактором книги Цветаевой, но по просьбе Гослита он написал рецензию на ее сборник стихов. Рукописи его отзыва у него не сохранилось, а может быть, он просто не захотел ворошить старое. Он не помнил точно, что писал, но книгу не отвергал, он считал, что книга может быть издана. Он только советовал убрать кое-какие стихи, которые тогда не могли быть опубликованы, что-то советовал переделать, перекомпоновать. Марина Ивановна даже изъявила желание повидаться с ним и более подробно поговорить. Она тогда встречалась с его другом, Ярополком Семеновым, и тот привез как-то ранней весной Марину Ивановну к нему на дачу (Леонид Иванович был больным человеком и чаще всего жил за городом), но Ярополк не договорился предварительно, и как назло в тот день Тимофеев читал лекцию в Москве. А позже они уже не успели познакомиться…

Итак, на книгу были две рецензии и был редактор, некто Мартынов (кто он – узнать не удалось). Книга стояла в плане выпуска 1941 года, но уже в марте в письме к Але Марина Ивановна упоминает, что книга лирическая, а план сильно сокращают, и книга может выпасть. Но могли ей и нарочно говорить о сокращении плана, а книгу из-за перестраховки отложить…

В мае Марине Ивановне все еще не ясна судьба ее книги, и она просит Асеева, с которым дружит, поговорить в издательстве. С Асеевым считаются, он сталинский лауреат. Он говорит в издательстве, но с кем? И что говорят ему? Из дневника Мура нам известно только, что Асеев советует Марине Ивановне, так как «стихов не берут», а ей очень нужны деньги, составить срочно книгу переводов. Книга переводов сразу получит одобрение, и ей выплатят двадцать пять процентов гонорара.

Но что означают слова Асеева «стихов не берут»? Сейчас не берут или вообще не берут?

Одно мы только знаем – рукопись Марине Ивановне не возвращают, а Марина Ивановна часто бывает в издательстве, она связана переводческой работой с издательством, и если бы книга была окончательно зарезана, то ей бы отдали ее папку со стихами. А ей не отдали, и папка эта, когда уже не будет в живых Марины Ивановны и когда в октябре немцы будут стоять под Москвой, окажется на Урале – в Красноуфимске, куда эвакуируют Гослитиздат. Там, в Красноуфимске, в одной из комнат, в углу, среди сваленных в кучу рукописей, вывезенных из Москвы, будет валяться и папка со стихами Марины Ивановны с ее правкой!

Подберет эту папку детская писательница Елена Благинина.

На Рождество, где-то между 7 и 14 января, Марина Ивановна была у нас на Конюшках в гостях, и шел разговор о книге. Но записи у меня нет, говорится только, что Тарасенков настроен, как всегда, оптимистично и уверяет, что свет клином на Зелинском не сошелся и книга обязательно увидит свет, а подробностей память не доносит. И как же я кляну себя теперь – ведь могла же все записывать! Но записала о другом. В этот вечер Марина Ивановна читала «Поэму Конца», мою самую любимую ее поэму. Были Вильмонты. Как-то так повелось: мы – к ним, когда у них Марина Ивановна, они – к нам, когда она у нас. Кто-то потушил свет, и комната освещалась только горящими в камине поленьями. Марина Ивановна сидела на скамеечке близ огня в сером платье, седая, впрочем, от огня не седая – огневая, охваченная огненным светом. Подол платья она натянула на колени, колени обхватила руками, сцепив пальцы, а сама – из кольца своих рук, из платья, из себя, от себя куда-то – туда, в огонь, в устье камина, в черное жерло трубы…

Как она читала? Не берусь описывать. Я уже говорила, что читала она очень просто, не заботясь о том, какое производит впечатление. Читала, казалось бы, для себя, как бы на слух проверяя себя. Одно могу сказать: что чтение ее производило сильнейшее впечатление, и не только от того, что она читала, но и как читала. Когда она закончила читать, наступила мертвая тишина и никто не смел нарушить эту тишину. Нарушила она сама. Достала из сумочки папиросу и, не позволив дать ей прикурить, взяла из камина щипцами уголек. Поленья в камине давно осыпались, и над грудой горящих углей колдовало синее пламя.

– «Тишина, ты – лучшее из всего, что слышал…» – промолвила она. – Молчать рядом, молчать вместе – это больше, чем говорить… Как это иногда надо, чтобы кто-то рядом молчал!..

И снова тишина, и снова никто не смеет ее нарушить, и только отчетливо слышно, как по паркету барабанят капли воды из бутылок, подвешенных по углам подоконников. Я забыла их опорожнить.