У метро вовсю торговали пирожками и мороженым. Возлегазировщицы лежал большой задумчивый пес. Василия в хаотическом кружении толпыпока не определялось. Интересно, кто кого должен ждать? Впрочем, еще и нетшести часов. Без пяти шесть. Если так буду стоять, обязательно привяжутся.Встану в очередь к киоску «Мосгорсправка». Какому-то человеку чистильщик,зазевавшись, провел ваксой по белым брюкам. Газировщица показывала через улицуна магазин колбас: «Эй, замазанный, поди там у грузчиков спирту попроси!» Изтолпы вдруг выдвинулся и направился прямо к Ёлке статный мужчина кавказскойвнешности. Хороший серый костюм в полоску. Одной рукой притрагивается к шляпе,другой показывает красную книжечку с тремя золотыми буквами МГБ: «Простите,девушка, с вами хочет познакомиться один из государственных мужей СоветскогоСоюза». Инстинктивно она оглядывается и видит за своей спиной двух офицеров:погоны, пуговицы, зажим авторучки, орденские планочки, комсомольский значок...Один на двоих, один на двоих...

Никто в суматошной толпе часа пик не обратил особоговнимания на посадку стройненькой девушки в брюхатый черный лимузин, никто,кроме трех баб: газировщицы, пирожницы и справочницы из «Мосгорсправки». Этитри постоянных мойры «Маяковки» переглянулись с улыбочками, но, конечно, ничегодруг дружке не сказали.

Через минуту появился Василий с рюкзаком. Ему предстоялоздесь провести несколько часов в бесплодном ожидании.

* * *

В студии на Кривоарбатском между тем Сандро Певзнер мастерилподрамник для нового холста. Холсты с готовыми работами, подсыхающими и незаконченными, стояли повсюду. Сандро сладко мычал. У него уже несколько месяцевпротекал новый, как он его называл, «оранжерейный» период. Цветы стали егоглавными героями. Можно сказать, большими друзьями. Если только не членамисемьи. Детьми. Лепестками любви. Выражением Нины в ее самой сокровенной части.Он писал цветы. Иногда сильно увеличивал. Иногда значительно уменьшал, словно вперевернутом бинокле. Иногда в натуральную величину. Иногда это был холстенокразмером с почтовую открытку. Иногда метр на метр. Но не больше. Пока, ксожалению, не больше. Задуман был гигантский холст с апофеозом цветов. Оннемного боялся его начинать: могут неправильно понять. Боишься не боишься, новсе равно начнешь, смеялась Нина. Пожалуй, ты права, моя дорогая. Пока чтоскромно трудился над своей скромной оранжереей. Иногда, вспоминая Вермеера ипрочих малых голландцев, выписывал каждую прожилку, каждую каплю росы, жука илипчелу в гуще букета. В другой раз размашистыми мазками создавалимпрессионистские отражения. Пионы, хризантемы, розы, конечно, гвоздики,тюльпаны, всякая мелочь: лютики и васильки, анютины глазки – и фаллическинеотразимые гладиолусы, шепот герани, воплощение сирени, что-то с натуры, ачто-то из памяти, почти из ночи, может быть, из сновидений.

– Этот Певзнер, – говорила Нина, прогуливаясь средицветов, – чем-то не тем занимается. Создает мнимо красивый мир,сознательно противопоставляет его нашей действительности. Не стоит липрисмотреться, товарищи, к этим псевдоневинным квазиботаническим упражнениям?

Он хохотал:

– Перестань, дорогая. Канэчно, харошая ымытацыя, но не посуществу. Своими цветами художник Певзнер как раз подчеркивает красоту нашейсоциалистической действительности, выдающиеся успехи нашего советскогоцветоводства, глубокую справедливость нашего образа жизни, в котором объекткрасоты принадлежит не обожравшемуся буржуазному эстету, а простому труженику.Художник Певзнер демонстрирует, что он извлек хороший урок из принципиальной партийнойкритики.

Она снимала с одной из манекенных голов, расставленных постудии, чеховское пенсне, внимательно приглядывалась к мазкам, потом к личностисамого ваятеля с седеющими усами.

– Доиграетесь, Певзнер, ох, доиграетесь, Соломонович!

И впрямь доигрался. Крошечная выставка в Доме культурыПролетарского района, на которую он прорвался с полудюжиной полотен, вдругпривлекла всеобщее внимание. Народ съезжался смотреть на странные цветы,вызывающие какую-то непонятную, хотя почему-то как бы знакомую, будто изпрежней жизни, жажду. Приезжали даже ленинградцы специально на выставку в ДКПролетарского района столицы. На ступенях обменивались мнениями, мелькалинехорошие слова: импрессионизм, постимпрессионизм и даже символизм. В концеконцов «Московская правда» разразилась статьей «Сомнительная оранжерея», вкоторой, среди прочего, говорилось, что «Певзнер (употребление неблагозвучнойфамилии в печати даже без инициалов считалось вполне зловещим признаком)пытается создать внешне невинный, как бы старомодный, безобидный эстетизм,который на деле подрывает основные принципы социалистического реализма.Оранжерея этого художника нехорошо пахнет...»

– Почти твоими словами, дорогая! – хохотал Сандро. Сбокалом красного «Мукузани» он отмечал свой успех. Вызвать шум в столицебесконфликтного искусства, написать взрывоопасные цветы!

– А что же ты думал, Певзнер Соломонович, нас плохо учат вСоюзе писателей? Каждый из нас в любую минуту готов дать отпор зарвавшимсядекадентам по призыву... ммм... ну, в общем, по призыву... ммм... в общем ицелом, по зову сердца!

Этот юмор висельников напоминал Нине тридцатые годы наБольшом Гнездниковском. Все эти объявления на кухне: «Если за тобой придутраньше, не забудь проверить газ и выключить электричество», все то ерничество, чтопомогало им с Савкой не свихнуться. Тогда, впрочем, было некотороепарадоксальное преимущество: метла мела без разбора, что-то вроде стихийногобедствия. Теперь же партийный критик через газету «Московская правда»обращается к органам с верноподданническим сигналом, призывает любимые органыобратить внимание на «внешне невинного» художника. А мы все шутим. Не слишкомли затянулась наша ирония? Не пора ли ей пройти вместе с молодостью? Однако безнее-то уж совсем конец, мрак и маразм.

Ну что ж, будем жить и шутить, авось кривая вывезет, кактогда вдруг вывезла, несмотря на довольно широко известное троцкистскоепрошлое. Больше ничего не остается – жить и писать свои цветы.

Что они будут делать со всем этим хозяйством, если придут собыском, арестом и последующей конфискацией? Любопытно было бы увидетьчекистскую опись этого имущества. Последнее пристрастие Сандрика краскрашиванию магазинных манекенов может вызвать неразбериху в инвентарныхсписках МГБ. Самое опасное, однако, не на стенах и не вдоль стен, а вон в томдряхлом письменном столике на антресолях, за которым член Союза писателей СССРНина Борисовна Градова иной раз проводит часы, свободные от переводов скаракалпакского. Стихи и проза, которым никогда не увидеть свет. Кому у наслучше, художнику или писателю? Это зависит от того, что считать конечнымрезультатом творческого процесса: рукопись или книгу? Художник так или иначевидит результат своего труда, завершенную картину. Можно ли считать рукописьконечным результатом, рукопись, что никогда не станет книгой?