Таким не очень-то вдохновляющим мыслям предавалась Нина,пока тащила сумки с вином и продуктами. Вопрос «кому у нас лучше» элементарнопереводится в «кому у нас хуже». Обидно, что вся жизнь прошла под этим свирепымжульем. И никакого просвета не предвидится. Подумать, ни разу в жизни непобывать за границей! Отец и мать в молодые годы все каникулы проводили вЕвропе, добирались и до Египта, бродили среди пирамид! Жулье запечатало всенаши двери, и навсегда. Есть только один способ пересечь границу – включиться вэту их жульническую борьбу за мир, то есть продаться сразу и с потрохами, какФадеев, Сурков, Полевой, Симонов, как, увы, и Илья... Начать выступать насобраниях, страстно обличать Уолл-стрит и Пентагон, втирать очки заезжимевропейским и американским простакам, вот и сама в конце концов войдешь вделегацию доверенных лиц на конгресс мира. Женщина еще не старая, хорошенькая,вдохновенная поэтесса... усвоить этот идиотский пафос... на этот крючок можнозацепить каких-нибудь фредериков жолио-кюри... Вот придет же в голову такаямерзость. Это из-за того, что приходится тащить тяжесть, да еще будучи навысоких каблуках. Этот «далеко не безвредный художник» совсем меня поработил!Сидит себе там на верхотуре, пластиночки прослушивает, кисточками и красочкамибалуется, а Женщина, то есть существо, которое всегда в Тбилиси как бы сбольшой буквы произносится, но за стол не всегда приглашается, разумеется,должна таскать эти сумки. Представляю усатую физиономию избранника, когда явдруг включусь в борьбу за мир и уеду с делегацией в Вальпараисо.

Почему-то в последнее время она стала часто думать о Западе.Нередко вспоминала свое «максимальное» приближение к Западу, когда во времявоздушной тревоги в сорок первом, в глубинах метрополитена, с ней рядом спинойк спине оказался американский журналист с трубкой, торчавшей из карманатвидового пиджака. От него пахло чем-то исключительно западным, тем, что долгодержится, очевидно даже в пропотевших бомбоубежищах, – смесью хорошегомыла, хорошего табака, хорошего алкоголя, то есть всего хорошего. Ониразговаривали, и ей казалось, что она опознает этот космополитический типчеловека прессы, который имеет какое-то отношение к тому, что имел в видуМандельштам: «Я пью за военные астры, за все, чем корили меня... / За музыкусосен савойских, полей Елисейских бензин... / За рыжую спесь англичанок идальних колоний хинин...» Ей тогда показалось, что он предлагает ей какой-товыход, какое-то головокружительное бегство, однако вскоре в метро началасьпаника, и они навсегда потеряли друг друга. Веронике больше повезло: вотстреканула от всех и от всего – и от лагерей, и от могил. Живет себе в каком-тотам штате с игрушечным названием Коннектикут. Впрочем, что я знаю сейчас о еежизни? Может быть, воет там от тоски. От тоски по сыну или по своимсногсшибательным появлениям на улице Горького... Может быть, весь свойКоннектикут променяла бы на мой чердак с художником и «небезвредными» цветами?В бегстве, как таковом, всегда есть мотив беды, недаром говорят: от себя не убежишь.

Она поднялась на лифте на шестой этаж, еще два марша пешкоми, наконец, открыла дверь чердачного логова, которое ей все чаще вообще нехотелось покидать ни для чего. Пластинка, конечно, крутилась: концерт Баха длядвух скрипок. Сандро сидел в дальнем углу с очередным цветком, совсем уженеподвластным никакой классификации. Недавно он сделал там себе треугольныйпросвет в небо и возлюбил сидеть в трехгранном световом столбе, то есть как быотгороженный от презренного быта, где какие-то там бабцы таскают сумки спровизией. Гумилевские «Романтические цветы». Нина вдруг почувствовала ревностьк возникающему очередному шедевру, полураспустившемуся бутону с почтикалейдоскопической сердцевиной. Вот сейчас подойду, и начну целовать его в шею,и руками скользить вниз, и отниму его у тебя. Странное что-то происходит с этимхудожником. С тех пор как он начал эту серию или, если угодно, «период», егоинтерес к натуре – а ведь он явно все время пишет ее цветок – несколько увял.Стены разгораются все большим огнем, а его собственные полыхания побледнели.Вдруг ее поразила одна мысль: а ведь этот «оранжерейный» период начался у негокак раз тогда, когда она познакомилась с Игорем. Он, конечно, ничего не знал исейчас не знает о ее связи с юнцом, откуда ему знать, он почти не спускается счердака, никакая сплетня до него не могла дойти – он просто что-топочувствовал, руками, кожей, членом почувствовал ее «новый период» иподсознательно ответил на него своими цветами, то есть памятью о том времени,когда у нее никого, кроме него, не было.

Не показав даже самой себе виду, что ее что-то поразило, онапоставила сумки в выгородке, которая им заменяла кухню, и крикнула через всюстудию:

– Ёлка не звонила?

– Пока нет, – ответил он и пошел помогать ейвыгружаться.

– Послушай, Сандро, – сказала она, не глядя на него,занимаясь баклажанами, – тебе не кажется, что ты с этими своими цветами...немного преувеличиваешь?..

Теперь они посмотрели друг на друга. Он улыбнулся иподставил ей свою плешь, и, как было у них заведено, она приласкала эту плешьнесколькими шлепками, будто ребенка.

После семи стали появляться гости. Любопытно, что молодыемузыканты, друзья Ёлки, вместо того чтобы опоздать, явились раньше всех.Пришла, например, флейтистка Калашникова, которую не очень-то и ждали.Интересно, она-то откуда сюда дорогу знает, подумала Нина, глядя, какнепринужденно разгуливает бойкая барышня среди певзнеровских цветов. Можетбыть, я несколько заблуждаюсь насчет затворничества Сандро? Ревность пронзилаее, словно мгновенная почечная колика.

– Как у вас замечательно здесь, Нина Борисовна, –сказала флейтистка. – Я так благодарна Ёлке, что она мне работы АлександраСоломоновича показала и сегодня пригласила.

Ах да, она преподает в Мерзляковке. Ваши колики немногосмешны, почтенная Нина Борисовна Градова, заслуженный деятель искусствАдыгейской АО. Ведь мы все-таки для них уже отжившее старичье. Игорь не в счет,он поэт.

Вбежал, таща футляр с виолончелью, молодой гений СлаваРостропович, о котором говорили в Москве, что он второй, если не первый, ПаблоКазальс. Сразу же полез со всеми целоваться. Облобызал как старого другафлейтистку Калашникову, хотя явно видел ее впервые. Сжал в объятиях Сандро,целовал его в щеки, в губы, в нос, в лоб, в промежутках между поцелуями успеваявыкрикнуть слово «сногсшибательно!», которое, по всей вероятности, относилось ккартинам, а не к целуемым объектам. Помчался на кухню, взялся за обцеловываниепоэтессы.

– Ниночка, ты просто потрясающе выглядишь! Ты простокакая-то чудо-женщина! Ты должна ко мне прийти! Или я к тебе приду!

– Да ты ведь уже ко мне пришел, Слава! – улыбаласьНина, пытаясь вспомнить, когда же они перешли на «ты», если не только сейчас.