Но согласно А. Г. Кузьмину, «интерпретация имен недалеко продвинулась со времени Байера», поскольку уверенность в «скандинавском» происхождении Рюрика с братьями подкрепляется «скандинавской» этимологией его имени, а скандинавская этимология имени поддерживается уверенностью в скандинавском происхождении летописных варягов. «Скандинавское» происхождение летописных варягов никогда не было доказано норманистами, ибо миф о скандинавстве варягов восходит к Петрею и Рудбеку, а как можно «доказать» Рудбека?!

Норманистские исследования древнерусского ономастикона не выходят из круга упрощенных представлений XVIII в., и все имена древнерусских князей стремятся подвести как минимум под «германские» имена. Помимо этимологических рассуждений для доказательства скандинавства древнерусских имен используются параллели с именословами германских королевских династий.

Примером тому монография российских исследователей антропонимики А. Ф. Литвиной и Ф. Б. Успенского «Выбор имени у русских князей в XXVI вв.». Правда, они подошли к доказательству скандинавского происхождения древнерусских княжеских имен (а следовательно, и древнерусских князей: у норманистов ведь имя определяет этническое происхождение!) не с точки зрения ставшего привычным применительно к русской истории этимологического анализа, восходящего, как было показано выше, к готицистским традициям манипулирования различными разрядами имен, а предприняли попытку, как они поясняют сами, «определить те принципы, по которым выбирались имена Рюриковичей, выяснить меру гибкости и стабильности этой системы правил и продемонстрировать, каким образом она была связана с концепцией власти и родовой преемственности»[515].

Но начальный период династийной истории Рюриковичей они рассматривают как историю гомогенно скандинавского рода, принадлежащего такому же гомогенному германскому миру.

В силу этого Литвина и Успенский привлекают для сравнительного анализа с именами Рюриковичей династийные именословы вандалов, остготов, бургундов, англосаксов, к которым селективно подсоединяют некоторых правителей Швеции, рассматривая их также в рамках традиционного подхода к ним как к «германцам», как к «германским династиям», как к «германским племенам и народам». В результате чего конструируется некий замкнутый на себя «германский» культурный мир, как бы просуществовавший в своей оболочке много столетий. Возможно, для сугубо филологического анализа языкового материала подобный образ абстрактных «германцев» и имеет какой-то смысл, но в историческом анализе он совершенно неприемлем, поскольку предлагает видеть в историях этих субъектов части истории некоего целого «германского» народа, что есть плод умозрительности.

В своих предыдущих работах я писала о том, что известная ныне историографическая традиция соединять имена готов, германцев, скандинавов в некий этноисторический симбиоз имеет свою историю, и эта история не так уж стара. Впервые идея тождества готского и германского была провозглашена немецкими историками-готицистами XVI в. Ф. Иреником и В. Пиркхеймером, и было это не результатом особого филологического исследования, а родилось по причинам идеолого-политического характера в русле разгоравшегося спора с итальянскими гуманистами о том, предки каких европейских народов сыграли наиболее выдающуюся роль в европейской истории. По предложению Пиркхеймера, в это тождество были включены и шведы как один из народов «на германских островах», поскольку югу Швеции приписывалось тогда быть прародиной готов[516].

Рассматривая именословные традиции германоязычных народов, авторы отмечают такую специфику, как принцип варьирования родового имени. Предполагается, что в германских королевских династиях варьирование именных основ как средство имянаречения поначалу преобладало над принципом буквального повтора имени того или иного умершего предка. Имя отца могло воспроизводить лишь одну из частей имени отца, и имена сына и отца содержали как совпадающие, так и несовпадающие компоненты. При таком имянаречении имена отца и сына оказывались одновременно тождественны и нетождественны друг другу.

Литвина и Успенский привели значительное число примеров подобного варьирования, начиная с эпохи Великого переселения народов. Так, у вандалов король Гундегизель назвал своих сыновей Гундерих и Гензерих. В свою очередь, один из его сыновей Гензерих дает детям имена: Хунерих, Теодорих и Гензо. У Гензо был сын Геларих, который нарек своего сына Гелимер.

Аналогичный вариативный ряд прослеживается авторами в V в. и у восточных готов. Например, у короля Теодемира/Тиудемира были сыновья по имени Теодерих, Теодемунд и дочь Амалфреда. Теодерих назвал своих дочерей Теодегото/Тиудигото, Острогото и Амалсвинта, тогда как его сестра Амалафреда дала своим детям имена Амалаберга и Теодахада. Теодехад подбирает для своих сыновей имена Теодегзиль и Теоденантис.

Приводятся авторами примеры принципов имянаречения с использованием принципа варьирования у бургундских правителей Восточной Галлии V–VІ вв., у франков в династии Меровингов, у англосаксов с VI по XI вв., у исландцев, в династии Инглингов[517].

Приводимый ими материал вполне представителен по широте охвата, а также отражает в приведенном антропонимическом материале разнообразные способы конструирования династийных имен с использованием как составных частей отцовских имен, так и материнских. Кроме того, он охватывает значительный хронологический период — от времени Великого переселения народов до второй половины XI в. и даже более. Но меня как читателя не оставлял вопрос: какое отношение этот материал имеет к теме работы под названием «Выбор имени у русских князей в Х-XVІ вв»? Принцип варьирования был характерен и для славянских княжеских именословов дохристианского периода, поэтому при чем здесь бургундцы?

Нельзя не согласиться с авторами в том, что устойчивые традиции имянаречения были обусловлены родовыми традициями: «Наречение именем было одной из важнейших составляющих культа рода. Оно поддерживало его непрерывность. Чтобы войти в мир рода, ребенок должен был получить имя, связывающее его с предками, родовое имя… Одним из главных принципов, которым руководствовались, выбирая имя, было наречение в честь умершего предка, чаще всего предка по мужской линии… Иногда, впрочем, ребенок по тем или иным причинам мог получить имя из рода матери, а порой у князя могло быть два родовых имени — с отцовской и материнской стороны… прямое или полное воспроизводство имени предка исходно было связано с верой в „реинкарнацию“, с верой в то, что в новорожденном вновь оживает дух умершего родича… родственники стремятся предусмотреть ту ситуацию, когда ребенок после смерти своего отца станет главой рода, получит родовое имущество и власть. Именно тогда станет особенно важным, что он с рождения является членом рода, прямым преемником и „продолжением“ отца. Подобный подход к властным привилегиям в династической истории, по-видимому, надолго переживет буквальную веру в реинкарнацию»[518].

Данные теоретические суждения о значении имянаречения и о роли имени в правящих родах представляются верными. Мое знакомство с исследованиями потестарных традиций убедило в том, что передача власти в рамках правящего рода уходит корнями в седую древность. Соответственно, все практика поддержания преемственности власти, включая и ритуалы имянаречения, была вызвана спецификой духовной жизни первобытных обществ и порождалась, в частности,