По ней за время обыска столько раз прошлись тяжелые мужские ноги, что теперь на полу валялись только щепки да комок струн. Ася голыми руками принялась сметать этот мусор в кучку, собирать, то и дело смахивая слезы.

Ольга догадалась, что она хочет сделать, нашла в ворохе выброшенных из шкафов вещей белый платочек, постелила на пол и начала, придерживая Женю одной рукой, помогать Асе. Вместе они собрали остатки скрипки в узелок, и больше Ася с ним не расставалась.

На другой день после обыска она слегла в жару, однако этот узелочек всегда оставался рядом. Иногда Ася трогала его, и рваные струны отзывались тихим, жалобным стоном… Ольге казалось, что до них доносится голос Василия Васильевича, который томится где-то в кельях Крестовоздвиженского монастыря, превращенных в тюремные камеры, – и горло сжималось от тоски и страха.

…Ася облизала пересохшие губы и тихо проговорила:

– Помнишь, этот энкавэдэшник, Федорычев, кажется, назвал Женю буржуёнком?

– Еще бы, – мрачно буркнула Ольга. – Как не помнить!

– Я видела, как убили мою маму, – прошептала Ася. – Это было в ноябре семнадцатого, прямо на улице. Вернее, на Благовещенской площади, под Кремлем. Ну, на Советской теперь. Мы шли за хлебом, как вдруг раздалась пулеметная очередь – и мама упала. Рядом упали еще какие-то люди. А на них падали подстреленные голуби. Оказывается, кто-то из красных стрелял из пулемета по голубям, которые жили в кремлевских башнях. Просто так, для забавы. Ну и заодно по людям… Тогда даже ЧК еще не было, убивали кто кого хотел. Я сидела над мамой и понимала, что она мертвая. Что не встанет, что никуда мы не пойдем… Сидела и плакала. Пришел какой-то солдат, обросший бороденкой, с красной лентой на шапке, в шинели, полы которой были запачканы кровью. Поднял меня за воротник и, держа на весу, сказал хрипло: «Чего ревешь, буржуёнок? Всех вас надо на Волгу вывести да пострелять!» Я тогда сознание потеряла, не помню, что было. Но он меня, видимо, отшвырнул подальше. Добрые люди подобрали, а потом меня каким-то чудесным образом моя тетя Нина отыскала, мамина кузина… Мы с ее дочкой Алечкой и выросли. Потом нас жизнь развела, когда Алечка за какого-то краскома в тридцатом году вышла. Ну а помирились мы, когда она овдовела и за Анатолия Николаевича вторым браком пошла. Он ведь совсем другой человек был, мы его все обожали даже больше, чем Алечку. Она угрюмая, резкая, а он такой добрый, веселый…

Ольга не сразу сообразила, что Ася говорит об Андреянове и об Альбине Сергеевне.

Внезапно Ася привскочила, глядя испуганными огромными глазами:

– Послушай! Если Алечку вслед за Анатолием Николаевичем арестовали, значит, и меня могут взять. Оля! Поклянись, что ты Женечку не оставишь, никогда не бросишь и в детский дом ее не позволишь забрать.

У Ольги стянуло горло болезненной судорогой, и она даже не сразу смогла заговорить.

Поглядела на Женю, которая лежала рядом с Филькой в ногах Асиной кровати, и только головой покачала.

Да как же возможно ее оставить? Это же все равно что в Волгу броситься!

– Ася, ты с ума сошла. – В первый раз она назвала так свою хозяйку, в первый раз обратилась к ней на «ты». – Ну о чем ты только говоришь?! Да я за Женьку жизнь отдам! Но почему ты решила, что тебя возьмут? Альбина Сергеевна вместе с Андреяновым мошенничала, все махинации его покрывала, ее за это арестовали. А у вас-то с Василием Васильевичем какие были мошенничества, скажи, бога ради?!

– Я лучше Васеньки человека не видела, лучше и честнее, – жарко выдохнула Ася. – Но вот у нас в прошлом году «троцкистами» и «шпионами» оказались председатель облисполкома Пахомов, и секретарь обкома Столяров, и многие партработники. Их арестовали, судили, кого расстреляли, кого в ссылку отправили – ну и репрессиям подверглись их жены и дети. Оказывается, есть такой приказ – «О женах изменников родины». Их заключают в лагерь на пять-восемь лет за то, что не известили органы о вредительской деятельности своих мужей.

– Ну, я не знаю… – протянула Ольга с сомнением. – Может, там и было о чем извещать. Но какую вредительскую деятельность вел Василий Васильевич?!

– Не могу, не могу понять, почему его увели! Знаешь… – Ася понизила голос и опасливо оглянулась на дверь, за которой бубнила и бубнила свое упорная и неотступная, как смерть, Симочка, – даже когда весной по разнарядке арестовывали преподавателей Пединститута и сотрудников пароходства за подготовку покушения на Сталина, когда всех подряд гребли, даже тогда Васю не тронули, потому что он и в самом деле чист, как ангел, он никогда ни в какую политику не лез и никакие разговоры опасные не вел.

– Как это – по разнарядке арестовывали? – изумилась Ольга. – Ты откуда это взяла?!

– Да Анатолий Николаевич рассказал, он же все на свете знал! – пояснила Ася. – Из Москвы спускали разнарядки, сколько нужно народу арестовать.

– А что это за ерунда… Ну, насчет покушения на Сталина? – с любопытством спросила Ольга.

– Откуда мне знать, – дернула плечом Ася. – Я в этом ничего не понимаю! Но Анатолий Николаевич говорил, будто в институте, в химической лаборатории, изготавливалась бомба для террористического акта, который хотели совершить якобы на первомайской демонстрации. В Москве! Не у нас в городе. И ты знаешь… – Ася заговорила еще тише: – Тогда расстреляли аж двадцать пять человек! И в Водном институте нескольких арестовали и… тоже убили. Может быть, Васю по этому делу взяли? Он же в прошлом году там преподавал…

– А мы можем как-то узнать все-таки, за что его? Ну, послать запрос? Давай прямо сейчас напишем, слышишь? – тормошила Ольга Асю. – Вставай, хватит лежать.

– И не думайте даже! – с истерическим воплем ворвалась в комнату Симочка. – Не пишите ничего! Напомните о себе – и за вами придут, как пить дать! А так отмолчитесь, отсидитесь, и, может, забудут про вас. Будем жить тихо, тихонечко, можно еще каких-то знакомых прописать в дом, чтобы не подселяли абы кого… Коли пожелаете, Асенька, я документы своей родни принесу… Человек десяти… А то что они на том Автозаводе чуть не в землянках ютятся… Свои люди будут здесь, не чужие!

Ольга представила этот дом, заселенный Симочкиной родней, и ей захотелось немедленно бежать отсюда, бежать опрометью, со всех ног, держа на руках Женю и волоча за собой Асю!

У Аси побелели губы, заострилось от напряжения лицо, она откинулась было снова лечь, однако решительно выпрямилась.

– Симочка, я вам очень благодарна за все, что вы для нас делали, – сказала Ася тихим, но твердым голосом. – Но прописывать я ни вас, ни вашу родню не буду. – И тут же не выдержала и сбилась на извиняющийся тон: – У меня же нет на это никаких прав, как вы не понимаете, теперь этот дом, возможно, мне не принадлежит, как бы и нас с Олей и Женей отсюда не выселили…

У Симочки был такой вид, словно ей в лицо кипятком плеснули. Она отшатнулась, словно не поверила своим ушам!

Несколько раз облизнула губы, а потом как разинула рот, как заорала!..

– Да вы что?! Не хотите?! Ну погодите, еще приползете ко мне просить, на коленях приползете! Я думала, вам подарочек сделаю… Вы мне – я вам. Прописали бы меня, я б сказала, как Василь Васильичу записочку передать! У меня кум служит в Крестовоздвиженском в охране! Да там все можно устроить, были бы свои люди! А теперь ничего, ничего вам не скажу! Сидите, ждите! Аську из школы как пить дать попрут, на что жить станете? По помойкам побираться? Тряпье свое распродадите? Да погодите-ка, еще и конфиксуют все! Из дому выгонят, пойдете бездомные с протянутой рукой! Тогда узнаете!