– Надо говорить не конфиксуют, а конфискуют, – автоматически поправила Ася и вдруг побледнела, прижала руки к горлу: – Симочка… это правда, что у вас есть знакомый в охране? И вы могли бы что-нибудь передать Василию Васильевичу?!

– Могла бы, а теперь не буду! – торжествующе завопила Симочка. – Ишь, она меня еще учит! Конфиксуют, главное! А теперь я тебя поучу, как жить! Чтобы чего-то выпросить, надо покланяться, поплакать! Гордость свою надо пригнуть! Вот и ты передо мной поплачь!

Глядя в ее раскрасневшееся от ярости лицо, Ася внезапно разрыдалась, протянула было руки молящим жестом, но вдруг, под Жениным взглядом, прижала к груди.

Женя уже давно вертела головой, переводя взгляд то на Симочку, то на Ольгу с Асей, словно прислушивалась к их разговору. Кот Филька тоже больше не валялся на постели – сел, обвив лапы хвостом, не сводя зеленых глаз с Жени.

– Не верь ей, Ася, она все врет, – сквозь зубы процедила Ольга и вдруг не выдержала, погрозила Симочке кулаком и сорвалась на крик: – Кровушки попить охота? Порадоваться чужому несчастью? А ну, пошла вон!

Женя резко вскинула голову. В это мгновение Филька сжался в комок и распрямился, словно сжатая пружина, в стремительном прыжке достигнув Симочки и вцепившись в ее физиономию когтями и зубами.

Симочка взвыла утробным воем, попыталась оторвать Фильку от своего лица, но несколько секунд не могла этого сделать, а когда наконец смогла, то и Ольга, и Ася задохнулись и даже вскрикнуть не смогли, увидев ее исполосованное окровавленное лицо! Симочка стиснула загривок Фильки с такой яростью, что он даже не замяукал, а застонал почти человеческим голосом. Симочка размахнулась… Еще миг – и она швырнула бы Фильку об стену или об пол. Но вдруг она словно окаменела, неотрывно глядя на Женю.

Ольга резко оглянулась.

Женя стояла на четвереньках и смотрела на Симочку исподлобья. Лицо ее было спокойно, только глаза сузились да губы сжались.

Не отводя от нее взгляда, Симочка медленно опустила руку, в которой держала Фильку, и разжала пальцы.

Кот мягко плюхнулся на все четыре лапы, сердито фыркнул на Симочку и убрался под кровать.

– Симочка, вы должны умыть… – просипела перепуганная Ася, но осеклась.

Симочка, держа перед собой руки и двигаясь, точно слепая, на ощупь, медленно двинулась к выходу. Слышно было, как она осторожно, неуверенно спускается по лестнице, по которой бегала бегом множество раз. Потом хлопнула входная дверь, проскрипел песок садовой дорожки, стукнула калитка…

Ольга глянула в окно.

Симочкина фигура, смутно видимая в темноте, медленно двигалась вдоль забора. Руки ее были так же нелепо вытянуты.

Наконец Симочка пропала из виду.

Женя зевнула так громко, что Ольга обернулась. Девочка свернулась клубочком, мгновенно заснув, словно от крайней усталости.

Филька выбрался из-под кровати, сел рядом с Женей и принялся тщательно вылизываться. Больше всего внимания доставалось лапам. При этом Филька недовольно пофыркивал, словно старательно отмывал их после какой-то грязной работы и ему было весьма противно об этой работе вспоминать.

– Она донесет… она на нас донесет! – просипела Ася, держась за горло.

Ольга пожала плечами и обхватила себя руками. Ее бил озноб. Натянула на плечи шаль, но ее все равно трясло.

– Пойду-ка я чайку поставлю, – пробормотала Ольга и вышла из комнаты.

Чаю ей не хотелось. Хотелось остаться одной и подумать…

Подумать… О чем?

Она никак не могла понять, с чего так разволновалась, о чем ей хотелось подумать, что вообще произошло?.. Ну, была тут Симочка, несла какую-то чушь, всякие гадости, даже, кажется, пыталась затеять скандал… Однако ушла наконец.

Да ладно. Ушла и ушла! Хорошо бы и совсем не вернулась!

Москва, 1937 год

Ромашов непременно проспал бы свою остановку, но кондукторша заорала чуть ли не над ухом:

– Бакунинская улица! – И он, подскочив, всполошенно вывалился из вагона и затоптался на месте, еще не вполне проснувшись и не без труда осваиваясь со своим телом, которое вдруг показалось непривычно большим.

Глупости, конечно. Тело оставалось прежним, вот только ремень врезался в набитый хлебом живот. Просто эта сила, которая прибыла Ромашову, была ему еще не вполне подвластна.

Ничего! Как-нибудь управится. Когда что-то имеешь, с ним управиться легче, чем если не имеешь вовсе ничего.

С первых же шагов Ромашов заметил, что у него изменилась походка. Раньше ходил торопливо, суетливо, чуть ли не вприскочку – теперь же двигался медленней, уверенней. Это ему так понравилось, что пожалел, когда путь до роддома оказался слишком коротким. Кстати, Ромашов был совершенно убежден, что и выражение лица у него изменилось. Теперь он не был настороженным, обозленным, с заострившимся от застарелой зависти носом и вечно вытянутыми в нитку слишком тонкими губами. То есть нос, может быть, и остался острым и губы вряд ли стали толще, но глаза светятся силой, которой противиться трудно.

Такой же взгляд был у Артемьева… А Гроза вечно ходил с опущенными глазами, словно сам себя боялся.

Так оно и было. А Ромашов себя бояться не будет. Пусть другие его боятся!

В коридоре он столкнулся с какой-то медсестричкой и остался очень доволен, когда та испуганно отпрянула. О том, что девушка просто испугалась от неожиданности, когда на нее в полумраке налетел какой-то стремительный незнакомец, Ромашов и помыслить не мог.

– Мне нужен доктор Панкратов, – заявил он.

– Он дежурит только послезавтра, – ответила девушка и убежала.

Известие было неожиданным, однако не обескураживало. Очевидно, следовало зайти в канцелярию и узнать адрес Морозовых или хотя бы этого доктора, но Ромашов вспомнил Галины слова: «Я сама видела, как он возле ее дома стоит, на окошки со двора смотрит! Она не так далеко от меня живет, тоже на Спартаковской, в желтом доме возле Елоховской церкви», – и усмехнулся. Кто бы мог подумать, что рыженькая санитарка окажется такой полезной!

В канцелярию он еще успеет. Ввалиться к Панкратову домой и начать его стращать с порога – для этого особого ума не требуется. Он, конечно, на голубом глазу будет все отрицать, а Гали, с помощью которой можно было бы его припереть к стенке, уже нет в живых. А вот сейчас, если повезет, доктора можно будет подловить на месте преступления…

Ромашов не сомневался, что ему повезет, поэтому он вышел из роддома и отправился на Спартаковскую.

По пути он снова задумался об Артемьеве. Собственно, в этом не было ничего удивительного – слишком большую роль тот сыграл в его жизни. Трапезников тоже сыграл огромную роль, однако Ромашов гнал от себя все воспоминания о своем первом учителе. Между тем Трапезников ничего дурного ему не сделал, а вот Артемьева было за что упрекать и таить на него злобу. Но Ромашову было легче ненавидеть, чем вечно угрызаться совестью. К тому же, как ни странно, иногда воспоминания об Артемьеве помогали ему и даже веселили. Ну вот как то выражение про лимонад, которое Артемьев не сам придумал, а вычитал в газете «Гудок». Да и «бамбуковое положение» было оттуда же.