– О, Саш, смотри… то есть слушай. Забавно, – вдругподал голос Больной, встряхнув газету тонкими аристократическими пальцами. Нуни дать ни взять – худой, бледный, но донельзя чопорный английский джентльменна отдыхе в собственном загородном поместье: – «Свое мнение по поводузагадочного самоубийства Анатолия Говорова высказал депутат Верховной РадыАндрий Матищук», – вдруг прочитал Больной вслух. – «Он считает, что кподобному шагу начальника отдела по борьбе с терроризмом СБУ подтолкнулипричины семейного характера. Как сообщил Черновол, около месяца назад четаГоворовых была на грани развода. Супруги все же помирились, продолжали житьдальше, но неизвестно, насколько глубока была пролегшая между ними пропасть, ичто творилось на душе у каждого из них. Вдобавок ко всему, проходящая обучениев Лондоне дочь Говорова не так давно была уличена в употреблении наркотиков…»

– Хм, кто бы мог подумать… – одними уголками губулыбнулся Малышевский. И непонятно было, о чем именно он не мог подумать – нето об обвинении дочери, не то о версии Черновола.

И снова все замолчали. Лишь напевал что-то под носвозившийся у мангала Грузин.

Что-то долго их нет…

Мазур едва успел подумать, а не покурить ли ему еще, какнаконец нарисовались Стробач и пленник. Двигались они положенным порядком, то бишьконвоируемый топал впереди, сопровождающий держался сзади, и руки пленника былинадежно скованы наручниками, однако несмотря на весь этот недвусмысленныйантураж хоть убей не создавалось впечатления, что Кривицкого ведут под конвоем.Он не выглядел подавленным, вышагивал довольно уверенно, словно направлялся ктрибуне. В безукоризненной полотняной паре, при белоснежнейшей рубашке –правда, без галстука, и Мазур отчего-то был уверен, что галстук он не сам ссебя снял.

– И что все это значит, позвольтепоинтересоваться? – преспокойно спросил Крепыш.

– Куда его? – спросил Стробач, ни к кому конкретноне обращаясь.

– За стол, куда еще. Мы ж не в суде, мы ж на дружескомпикнике, – Малышевский гостеприимно отодвинул стул для Кривицкого. Одетсегодня олигарх по-простому: в клетчатую фланелевую рубаху, джинсынежно-голубого цвета и коричневые мокасины. – И снимите вы с нашего друганаручники, что вы, право слово…

Стробач шагнул к пленнику, легким толчком в спину направил внаправлении стола.

– Руки при себе держи! – огрызнулсяКривицкий. – Я спрашиваю, что все это значит?

– Садись, садись, – Грузин лишь на секундуповернулся к пленнику и вновь оборотился к шашлыкам. – Разговор будетдолгий, ножки устанут. И не стоя ж ты кушать будешь…

– Ладно. Поговорим, – неожиданно легко согласилсяКривицкий и опустился на предложенный стул. Сел, будто занимая место вкинотеатре, закинул ногу за ногу. Протянул руки, и Стробач снял с него«браслеты». Крепыш потер натертые запястья.

Он не выглядел сломленным, держался спокойно, что, вобщем-то, Мазура немного удивило – не предполагал он такую крепкость духа вэтом человеке. А ведь он не может не понимать, что живым его отсюда невыпустят. Равно как и не предполагал Мазур, что предателя-олигарха вот так вотзапанибратски пригласят к столу.

– И что за хрень? Что все это значит, кто мне из васобъяснит? Причем так объяснит, чтобы я остался объяснением полностьюудовлетворен.

– Брось, Гена, – сказал Грузин, отворачиваясь отщиплющего глаза дыма. – Все ты понимаешь.

– Слушай, а не пошел бы ты! – повысил голосКрепыш. – Я тебе не пацан, чтобы со мной так обращаться!

Попытавшегося было подняться со стула пленника Стробачотнюдь не грубо усадил на место, надавив на плечи.

– Как-то неубедительно ты возмущаешься, – хмыкнулГрузин, вытирая руки о заткнутое за пояс и служащее фартуком полотенце. –Где искренность, где страсть, где брызги слюней изо рта! Все потому, что нехватает внутренней убежденности в собственной правоте. А актер из тебя хреновенький,Геша…

– Если это идиотский розыгрыш, чтоб затащить меня наэтот ваш дружеский пикник, то – все. Подурачились, и хватит, уже слишком далекозашло. Я не в настроении поддерживать шутки. У меня дел по горло…

Кривицкий приглушенно выругался, прикрыл глаза, словно собираетсядремать, и замолчал.

– Я же говорил, Каха, что он именно так и станетдержаться, – Малышевский аккуратно сложил газету, бросил на траву.Вздохнул, как человек, знающий, что впереди его ждет нелегкая работа, инабулькал Кривицкому вина. – Он знает, что мы знаем. Понимает, что мырасполагаем доказательствами, раз затащили его сюда эдаким вопиющим манером.Однако он намерен до последнего корчить из себя невинную жертву. Придетсяотыграть весь спектакль до конца, предъявить доказательства, припереть к стенеуликами. Правила игры, ничего не поделаешь… Давай выпьем за твое здоровье,Гена.

– Правила… – сокрушенно покачал головойГрузин. – Он, значит, будет творить что хочет, а мы должны держатьсяправил…

– Сами пейте, – огрызнулся Кривицкий.

– Думает, что мы его отравить хотим, как вроманах! – Вытирая руки о полотенце, Каха Георгиевич двинулся кКривицкому. Навис над ним гранитной плитой. – Никто тебя травить несобирается, гаденыш, не дождешься. Ты, сволочь, подставил нас под пули. Подпули отморозков! У меня четверо детей, жена и мать, и я за них отвечаю! С-сука!

Грузин правой рукой схватил Крепыша за шиворот, легко, будтотот тряпичный, приподнял. Левой сжал ему горло. Лицо грузинского олигарха былоперекошено гримасой ярости, он сейчас был действительно, по-настоящему страшен.

Стробач стоял чуть в сторонке, в происходящее не вмешиваясь.И правильно делал – не было такого приказа: вмешиваться.

– Я тебя лично потрошить буду, тварь, иудина! И тыбыстро забудешь про правила-шмавила, все дерьмо из тебя повылезет…

Белый, как бумага, Кривицкий мотался в лапищах КахиГеоргиевича. Его губы были плотно сжаты, он не издавал ни звука.

Мазур наблюдал за сценой лениво, но с любопытством: некаждый день наблюдаешь разборки царьков, в самом-то деле…

– Ладно, Каха, подожди, не гони волну, – Больнойприподнялся со стула. – Мы ж интеллигентные люди, тем более я и ГеннадийЛеонидович – соратники, как-никак, он нам и так все расскажет. Да стой ты,прибьешь ведь!