— Чепуха! — он понимал, что несправедлив, что болезненно ранит ее, лишая главного, завоеванного ею права: заботиться о нем и служить ему верой и правдой. — Мне до смерти надоело, что Краси Дионов ежедневно трется в моем офисе и заглядывает тебе под юбку.

— Ты меня стыдишься? — Она сжалась, словно он ударил ее на глазах у Прямого.

Они замолчали. Рваная темнота на окружном шоссе разделила их. Прямой, не обращая внимание на столпотворение машин, гнал вперед, не снижая скорости.

— Не понимаю, в чем я ошиблась?

— Чепуха, — зло повторил Боян.

— Чем тебе не угодила… — задумчиво размышляла она вслух.

— Сегодня этот придурок Маринов заявил, что ты моя компаньонка, — все-таки не сдержался он.

И Магдалина все поняла, сложила руки на коленях и окаменела. Теперь фары встречных машин скользили по ее лицу, как по глыбе льда.

Ее отсутствие в офисе сразу же почувствовалось — нет, работа текла по-прежнему, но лишилась былой задушевности и доверительности, время потекло тоскливее и скучнее. Впервые он оказался в Париже один, и когда растерянно бродил по бульварам, запоминая жесты женщин, шевеление ветвей платанов, течение Сены, впитывая в себя очарование этого величественного города, ему становилось все обиднее, что не с кем было поделиться всем этим великолепием. Без Магдалины его намерения лишились нежности, он почувствовал себя огрубевшим и, как ни странно, брошенным.

Боян предположил, что она сломя голову ринется в светскую жизнь, станет ходить в гости и принимать у них в доме чужую суетность, что займется шопингом и легким флиртом, танцами, фитнесом, массажем, теннисом на кортах дипкорпуса, кофепитиями в отеле «Хилтон». Или, подобно Марии, станет искать покоя и упования в эзотерике, в недостижимом познании потустороннего. Это бы его утешило.

Но в ее жизни произошло нечто совсем иное, окончательно выбившее его из колеи. Бесконечной чередой к ним в дом потянулась вся ее родня из городка Сапарева Баня. Братья и сестра с незапоминающимися именами, и двоюродные братья и сестры с незапоминающимися лицами. Возвращаясь с работы, он неизменно заставал кого-нибудь из этих ничтожных, изнуренных трудом людишек, подавленных великолепием их дома, привозивших в подарок домашнюю курицу, бутылку вонючей домашней ракии или ящик яблок из своего сада. Они не смели как следует усесться на стуле, количество столовых приборов лишало их аппетита, а после застолья они собирали в потрескавшиеся ладони крошки со скатерти и высыпали их на подоконник — воробышкам. Они не умели под держать разговор, все без исключения казались рано постаревшими и, демонстрируя «хорошие манеры» и восхищение им лично… молчали. Противостояние Магдалины оказалось спартанским и воистину жестким, как его раздражение. Это была не демонстративная строптивость, а настоящая война.

Однажды вечером, уже в апреле, когда он, голодный, с пересохшим горлом, вернулся домой, в прихожей услышал детский голос, доносившийся из столовой. И застыл на месте, озираясь, словно желая убедиться, что попал к себе. К нему выбежал мальчуган со смеющимися глазами — гладко причесанный, в смокинге и при бабочке.

— Ты кто? — спросил он Бояна.

— Пеппи, сначала нужно поздороваться, — Магдалина держала в руках тарелку с недоеденным супом. И сияла такой красотой, что ему стало дурно. Господи, да это же ее сын от Корявого.

— Добрый вечер, — сказал Пеппи, — а ты кто?

— Это Боян, — покраснела Магдалина.

— Тот самый Боян, — уточнил Пеппи, — который торговец?

— Я действительно Боян, — сказал он, — но я не торговец.

— А у тебя есть гербарий с препарированными бабочками?

— Нет, — растерялся он.

— А у моего дяди в Сапаревой Бане есть. А все это, — ребенок развел руки, словно желая растаять, раствориться в необъятности этого дома, — оно твое?

— Наше… с твоей мамой — смутился он.

— Значит, не мое.

— Пеппи, перестань, — свободной рукой Магдалина его слегка шлепнула.

— Маму нужно слушаться, — назидательно ляпнул Боян. — И доесть свой суп. — Он поцеловал Магдалину и голодный поднялся в свою спальню.

Магдалина избегала говорить с Бояном о сыне, но он знал, что она по пять раз на дню звонит своим родителям, чтобы узнать, как он. Он предположил, что она соскучилась по ребенку и взяла его погостить на неделю-другую. Впервые он дал себе отчет в том, что она мать, что может любить еще кого-нибудь кроме него. Мальчишка был шумным и необузданным, как Корявый, находчивым и умным, как Магдалина, он появлялся из ниоткуда, всем интересовался, постоянно был в движении и все трогал, совсем как тот кретин Маринов. В его шумном присутствии Боян чувствовал себя, словно в окружении Корявого, Магдалины и Маринова одновременно. Словно они загнали его в угол маленькой непроветренной комнаты. Порой он ловил на себе его вкрадчивые взгляды — мальчишка втихую изучал его, как игрушку, которую страшно хотел заполучить, но не смел потрогать.

— Не мешай Бояну, — шепотом одергивала сына Магдалина. Она никогда еще не была такой красивой, такой самоотверженной, наверное, потому что сейчас ее красота раздвоилась, разделенная между ним и сыном.

— А Бояну все мешают? — в конце концов уточнил Пеппи, и тут же сам себе ответил: — Наверное, Бояну мешают плохие, но ведь я хороший, правда, мам?

Так прошел и май, растения в саду зацвели, трава на газоне ярко зеленела, и ему вдруг показалось, что Пеппи останется здесь навсегда. Мальчонка был милым и общительным, но эта мысль его ужаснула. Он испугался. Пеппи сидел у него на коленях, пачкал ему рубашки шоколадным кремом, вызывал его на дуэль на ивовых прутьях.

— Я вам не мешаю? — спрашивала Магдалина, сияя. Иногда он просто чувствовал ее счастье, невозможное до боли. — Ладно, оставляю своих мужчин наедине.

Это случилось в воскресный день, когда Прямой длинным сачком чистил бассейн от листьев. Припекало. Магдалина читала в плетеном кресле, широкополая шляпа скрывала ее улыбку. Боян решил размяться и включил газонокосилку. Он быстро устал и забросил это дело. В оглушившую всех тишину под этим палящим солнцем вдруг ворвался голос Пеппи:

— Мам, а кто мой папа? Корявый? Неизвестно почему он ткнул пальцем в Прямого, — или Боян?

Теперь наступившую тишину можно было резать ломтями. Он заметил сконфуженную ухмылку Прямого, потом — казалось, прошел целый час — услышал пение птиц. Боян поднялся в спальню, просмотрел газеты и, не спустившись к обеду, проспал до сумерек. К ужину он тоже не спустился вниз, терпеливо выждал, когда Магдалина уложит ребенка, и в доме утихнут все звуки. Она вошла к нему на цыпочках, не зажигая света. Он не мог видеть выражение ее лица, да его это и не интересовало.

— Боян… — только и сказала Магдалина.

— Все-таки мои дочери не живут с нами, — откликнулся он, — и не спрашивают, кто их мать, не так ли?

Она зашла в ванную комнату — свет из приоткрытой двери разрезал темноту, как нож. Магдалина плакала, склонившись над умывальником, почти касаясь подбородком его молочной поверхности. Ее плечи беззвучно вздрагивали, она казалась прекрасной и беззащитной, но его это не волновало. Точнее, волновало, но особым образом, такое же состояние он испытал в «Нью-Отани», подслушав разговор Фанчи с Тони Хури и уволив ее. Самое примитивное возбуждение.