труда военнопленных во всей новой истории, предельной эксплуатации населения колоний. Тотализация войны и прямо зависимая от фундаментальных политических установок индустриальная биополитика прямо повлияли на судьбу военнопленных: ориентированная на геноцид в отношении «расово неполноценного» врага, гитлеровская Германия не сразу приняла решение о массовом использовании принудительного труда военнопленных[672], ориентированный на эксплуатацию труда, СССР с самого начала был ориентирован на использование их труда. В противоположность пропагандистским формулам «тоталитаризма», историческое сравнение характеристик гитлеризма и сталинизма даёт достаточно оснований для принципиальных различений[673].

С 1944 года — времени нового восстановления и нового планирования стратегической безопасности СССР — новым инструментом мобилизации принудительного труда стал труд военнопленных и интернированных (системы ГУПВИ), функционирование которого создало поле для новой, уже сугубо внутримобилизационной рационализации труда, когда сам принудительный труд окончательно стал специфическим товаром, а его распределение, перераспределение, эффективность использования — предметом борьбы субъектов административного рынка[674]. Географическое же распределение принудительного труда в интересах стратегической глубины стало инерционным, уже не соответствующим географии внешних угроз. Здесь лагерная биополитика ступила на много раз отмеченный историками ГУЛАГа путь саморазрушения ещё до того, как ГУЛАГ решил упразднить его маршал — Л. П. Берия (1899–1953).

Традиционные внешние угрозы и континентальный характер Исторической России, освоение Сибири и Дальнего Востока[675], продиктовали русской и затем советской государственной мысли (особенно в трудах энциклопедиста Д. И. Менделеева (1834–1907), в протекционистской и железнодорожной геополитике его правящего покровителя, министра финансов России в 1892–1903 гг. С. Ю. Витте[676], геолого-инфраструктурных исследованиях В. И. Вернадского (1863–1945)[677] и занятиях созданной им во время Первой мировой войны для укрепления ресурсной базы государственной мощи России — Комиссии по изучению естественных производительных сил России (КЕПС, 1915–1930, затем — Совет (СОПС))[678] необходимость инфраструктурного и ресурсного обеспечения Востока России[679], отвечающего интересам стратегической безопасности[680] нового районирования территории России как континента[681] и создания — в дополнение к промышленному центру в Европейской России и развитию старого промышленного Урала — «второго индустриального центра» на Севере и в Сибири, приближённого к новым источникам природных ресурсов (Печорский бассейн, Урало-Кузбасс)[682], проекту нефтяного «второго баку» в Поволжско-Уральском регионе[683]. Несмотря на высший уровень признания и мемориализации Вернадского в СССР и современной России, думаю, что значение его государственно-стратегической мысли, особенно в плане преемственности старой России и СССР, ныне затмевается его третьестепенной политической деятельностью в Государственном совете Российской империи, кадетской партии и Временном правительстве. Тем не менее эта мысль сама по себе обеспечивает ему одно из центральных мест в интеллектуальном пантеоне тех, кто формировал интеллектуальный и исторический ландшафт СССР и современной России. Вернадский писал, например, в 1915 году: «в ближайшие после войны годы… новая война встретится с такими орудиями и способами разрушения, которые оставят далеко за собой бедствия военной жизни 1914–1915 годов»[684]. А в июне 1917 года детализировал следующие из этого прогноза необходимые государственные решения:

«Сейчас могут и должны быть выдвинуты три различные области научной работы, связанные с особенностями текущего момента и основными задачами государственного строительства России. Эти три области определяются: 1) необходимостью срочного, глубокого и полного изучения естественных производительных сил нашей страны и прилегающих к ней стран, 2) особенностями мирового положения России, в частности, её положения в Азии, и 3) чрезвычайным разнообразием как естественно-исторического, так и этнического состава русского государства. (…)

[в годы войны 1915–1917] в России открыты новые неожиданные отложения каменного угля в Предкавказье и Западной Сибири, на Урале найдены большие скопления никелевых руд, в Забайкалье впервые открыты руды висмута, в количестве, позволяющем его добычу, найдены россыпи монацита, первые нахождения селена, боксита, серьёзные руды цинка, руды ванадия. (…) Естественные производительные силы Азии в едва ли сравнимой степени превышают производительные силы Европы, в частности, в нашей стране азиатская Россия не только по величине превышает Россию европейскую. Она превышает её и по потенциальной энергии. По мере того как начнётся правильное использование наших естественных производительных сил, центр жизни нашей страны будет всё более и более передвигаться, как уже давно правильно отметил Д. И. Менделеев, на восток, — должно быть, в южную часть Западной Сибири… Это должна всегда помнить здравая государственная политика, которая должна смотреть всегда вперёд, в будущее»[685].

Во второй половине XIX века, когда ближайшие угрозы с запада формально были отодвинуты, даже видя умиротворённую Польшу и мирную Финляндию в составе Российской империи, Д. И. Менделеев исследовал ресурсный потенциал нового имперского пространства с точки зрения его стратегической глубины и сформулировал приоритеты использования природных ресурсов Малороссии и Донецкого бассейна[686], Баку, Урала, севера Туркестана, Западной Сибири, Дальнего Востока[687], и с самого начала — не просто в качестве ресурсных территорий, но и в качестве потенциальных промышленных и коммуникационных центров. Речь шла о стратегии, результатом которой должен был стать новый индустриальный центр России с собственной ресурсной, транспортной и промышленной базой, а столица России — посреди этого нового центра — в Омске (интересно, что сразу после Гражданской войны и непосредственно перед форсированной индустриализацией СССР естественное, не мобилизационное развитие восточной части страны выразилось в том, что крупнейшим городом Сибири стал Омск)[688].

В итоговом труде «К познанию России» (1906), находя перспективный государственный центр России в Западной Сибири, Менделеев обращает внимание на «огромные рудные запасы России около Качканара, Магнитной горы, Урала, р. Синар [река Синара современной Челябинской области], Кривого Рога», а также на то, что «такие богатейшие каменноугольные копи, как Экибастузские (в Киргизской степи, со всеми условиями подвоза на Урал), у нас почти бездействуют, хотя могут принести Южному Уралу и Степному краю, к нему прилегающему, условия большого промышленного развития»[689]. Таким образом, новый промышленный центр России должен был быть привязан к новым источникам энергии и сырья, в то время как старый промышленный центр был привязан к угрожаемым ресурсам Донбасса и Баку. Соответственно основным районам потребления нефти в России, главные коммуникации из Баку в Центр и Поволжье пролегали по Каспию и Волге[690], в непосредственной близости от потенциального театра военных действий. Традиционная вертикальная связь потребителей и производителей ресурсов на внутрироссийском рынке тесно привязывала к Центру и нефтяной Баку, и угольный Донбасс, не оставляя пространства для выстраивания альтернативных коммуникаций. Старый ресурсно-промышленный центр на Урале оставался замкнут на себе — и равно далёк как от Донбасса и Баку, так и от Западной Сибири. Немного особняком здесь стояли возможности коммуникации Урала и Европейского Севера России, но уральская промышленность также нуждалась в расширении ресурсной базы, а потенциальная