(1) Капиталистическая индустриализация Запада и России XVIII–XIX и начала XX вв. нашла своё выражение в милитаризации общества (всеобщая воинская повинность), коммуникаций (железные дороги и флот) и экономики (тяжёлая промышленность), мобилизации национальных и мировых (колониальных) рынков, природных ресурсов и труда, попытках тотального контроля, планирования и концентрации труда, социальной революции «первоначального накопления капитала», активной социальной политики государства. Несмотря на то, что царской России (в силу отсталости) удалось избежать присущего Западу милитаризма[631], тотальность индустриализации также угрожала ей тотализацией общественных отношений, в которых огромное крестьянское большинство, разоряясь, становится огромным пролетарским большинством. И глубокий социальный переворот, равный полноценной социальной революции, катастрофически отягощённый двумя мировыми войнами, происходит в стране на протяжении жизни буквально 2–3 поколений — в 1880–1940-е годы. Глубоко продуманное и детально исследованное во всеоружии современных гуманитарных методов понимание общей истории Европы даёт в распоряжение исследователей сталинизма современная наука о европейском контексте русской революции и коммунизма. Говоря об очевидных корнях революции в мировой войне, исследователь полагает:

«Россию не следует рассматривать в отрыве от остальной Европы. Наоборот, в связи с тем, что динамичная связь между общенациональной мобилизацией и тотальной войной считается „транснациональным или наднациональным явлением“… гражданскую войну в России можно рассматривать только как самый законченный образец наиболее протяжённой „европейской гражданской войны“, охватывающий и Великую войну, и значительное время после неё». Тем не менее — «мы упускаем из вида то, что „социальная организация насилия, сделавшая тотальную войну возможной, начала формироваться уже с конца девятнадцатого века“. В частности, начало государственным методам тотальной войны и массового уничтожения людей положил колониализм… можно показать, что „на самом деле не столько война или `милитаризация` организует общество, сколько само общество организует себя через войну и во имя войны… милитаризация порождается самим гражданским обществом, а не навязывается ему извне“. Хотя государственное управление ресурсами (материальными, равно как и людскими) — один из ключевых компонентов тотальной войны, не менее важным фактором является и самомобилизация гражданского общества на достижение конечных целей тотальной войны… Действительно, тотальная война была тесно связана с усовершенствованием политики управления массами, что признавали и сами современники… девятнадцатый век отмечен неуклонным ростом сознательного интереса к „населению“ как объекту государственной политики, выражением которого стала концепция „политики населения“ (от немецкого Bevolkerungspolitik). Термин „политика населения“ был впервые предложен камералистами, которые рассматривали население в качестве одного из видов экономических ресурсов. Однако в течение XIX века, с возникновением понятия „социальное“ как сферы государственного вмешательства, „политика населения“ стала иметь более широкое толкование…», само её становление было тесно связано с военной статистикой, изучавшей мобилизационные возможности населения. В России «до Первой мировой войны технология массового воздействия на население применялась в основном в районах колонизации и в приграничье (у черты оседлости)… отличительной чертой тотальной войны является не столько наличие принуждения как такового, сколько его размах и интенсивность — размах и интенсивность такой степени, которой невозможно достичь единственно за счёт усилий государства. Эта вселенская катастрофа характерна не только тем, что в её период многие люди пострадали от насилия, но и тем, что многие весьма охотно это насилие применяли — зачастую под влиянием каких-то более высоких идей. Именно эта самомобилизация общества на тотальную войну беспрецедентно расширила организационные возможности государства и способствовала революционной трансформации общества»[632].

Процитированный выше и исторически «утопленный» в европейском контексте концепт интернациональной межклассовой гражданской войны воспроизводится из сочинения Эрнста Нольте «Европейская гражданская война 1917–1945. Национал-социализм и большевизм» (1987)[633]. Оно изображает нацизм в качестве ответа на большевизм, исторически — как государственная практика — родившийся лишь в 1917–1918 гг., и потому, хотя бы ради культурной добросовестности, его следует действительно вернуть в общеевропейский контекст и общеевропейскую перспективу и в его немецком марксистском образце[634], и в опыте Первой мировой войны. Схема Э. Нольте, в самой немецкой историографии подвергнутая жёсткой критике[635] и на самом деле родственная пропагандистским западным «открытиям» того, что этнические чистки, концлагеря и принудительный труд придумали якобы только большевики и Сталин. А начинать следовало, если на то возникла партийная воля, с инспираций «Манифеста коммунистической партии» и «Гражданской войны во Франции» Маркса («Коммуна… будучи правительством рабочих, являлась интернациональной в полном смысле этого слова… Коммуна присоединила к Франции рабочих всего мира»). Но они, наверное, остались неизвестны Э. Нольте, не то бы он возвёл гитлеризм прямо к Карлу Марксу. Но в это неведение трудно поверить. Известный русский экономист, принципиальный и последовательный противник советского коммунизма А. Д. Билимович (1876–1963) писал в конце жизни в эмиграции, прозрачно обнаруживая антирусский ангажемент меньшевиков «Социалистического Вестника» на службе «холодной войны» Запада против СССР как России[636], осознанно возводящих генетику и преемственность «Третьего Интернационала» к мифологии «Третьего Рима», чтобы искусственно отделить порождение русского коммунизма от его западных вдохновителей и западного контекста:

«Совершенно ошибочно возводить корни советского империализма и коммунистической агрессии к идее „третьего Рима“ Московской Руси, как это делают Б. И. Николаевский, П. А. Берлин и Е. Юрьевский-Валентинов. Интересно, что марксисты видят корни коммунистического империализма и агрессии не в Коммунистическом Манифесте Маркса и Энгельса, к которому эти корни действительно восходят, а в невинном наставлении монаха XVI в., с которым они не имеют ничего общего»[637].

Именно о всемирной (а не только европейской) гражданской войне писал Энгельс уже с высоты опыта всей своей жизни, провидчески рисуя будущую войну в категориях даже не Первой, а едва ли не Второй мировой войны, в которых всеобщее вооружение народа воюющими государствами имеет своим следствием глобальный коммунистический переворот:

«…для Пруссии — Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это была бы всемирная война невиданного раньше размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу до такой степени дочиста, как никогда ещё не объедали тучи саранчи. Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, — сжатое на протяжении трех — четырех лет и распространённое на весь континент, голод, эпидемии, всеобщее одичание как войск, так и народных масс, вызванное острой нуждой, безнадежная путаница нашего искусственного механизма в торговле, промышленности и кредите; всё это кончается всеобщим банкротством; крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, — крах такой, что короны дюжинами валяются по мостовым и не находится никого, чтобы поднимать эти короны; абсолютная невозможность предусмотреть, как это всё кончится и кто выйдет победителем из борьбы; только один результат абсолютно несомненен: всеобщее истощение и создание условий для окончательной победы рабочего класса»[638].

Неотъемлемой частью западного индустриального опыта и была собственно марксистская доктрина