Митя нетерпеливо ждал, когда же Эля выйдет с их дуэтным номером, который она сегодня исполнит одна, под фонограмму оркестра. Ему совсем неинтересно, он сам не понимает, зачем сидит, но сидит, ждет…

– Элина Теплакова! – объявил ведущий, неверно поставив ударение на второй слог фамилии.

Обаятельный ведущий – итальянец, живущий в Латвии, одинаково плохо говорящий по-русски и по-латышски, – вывел Элю за руку. Ну кто бы сомневался, что он откажется взять Элю – его, Митину Элю – за руку, вывести ее на середину сцены, долго стоять, не отпуская руки, потом еще приобнять, посмеяться над собственными несмешными, тупыми словами…

Митя глубоко вздохнул и покрутил головой. Не очень это все как-то… Некомфортно. Уйти? Он приподнялся и сел, потому что Эля запела.

Он как будто никогда раньше не слышал этой песни. Эля пела по-другому. Или, играя на виолончели, он думал только о своей игре? Неважно. Ее голос, мощный, светлый, теплый, то взлетал на нереальную высоту и там звучал нежно, тонко, прозрачно, то опускался на такие ноты, которые редко поет женщина, но они звучали не грубо, а страстно, так, что у Мити все внутри завертелось, подожглось и стало рваться наружу. Он хотел вскочить и… И что? Что он может, сидя в зале? Только сдерживать неожиданно выступившие слезы, только держать себя за руки, чтобы не хлопать в середине номера, только опустить голову, чтобы не мешать ей своим взглядом, потому что она смотрела прямо на него. Но так хочется видеть ее прекрасное, неземное, ангельское лицо, эти светящиеся волосы, светящуюся кожу, светящиеся глаза… И он хотел, чтобы это все принадлежало ему? Это вообще не должно принадлежать никакому мужчине. Это может принадлежать только Богу…

Мальчик даже вздрогнул от этой мысли. Он слабо верующий вообще-то. Вот уже не первый раз за эти дни он ловил себя на какой-то чужой, не свойственной ему мысли… Да, да, Богу, не мужчине… Это божественное пение, удивительный, нездешний голос, вот как он летает, как падает и взмывает, чистейший, сильный, как родниковая струя, бьющая из зарослей жимолости, ароматной, цветущей… Нарисовать… этот голос слепить нельзя, но его можно нарисовать, он сегодня нарисует его… Чем? Неважно, найдет чем, попросит в гостинице что-то, чем можно рисовать, чтобы выплеснуть все, что у него в душе, потому что если это не найдет выхода, он просто сойдет с ума, от любви, от страсти, от невозможности, невозможности быть с ней… Разве можно быть – с ангелом, а она – как ангел, еще это молочно-белое полупрозрачное платье, он ведь его видел, она в нем пела вчера, но он был занят собой, тем, как он сам сыграет, и платье не произвело на него никакого впечатления…

Митя нервно обернулся – что, все мужчины, так же, как он, смотрят сейчас на нее в этом платье, сквозь которое так хорошо проглядывается ее фигура, со всеми ее прелестями, с тончайшей талией, туго перехваченной мягким поясом, отливающим бронзой, высокой круглой грудкой, ровными, плавно закругленными бедрами, длинными, стройными ногами идеальной, идеальнейшей формы… Или ему только так кажется? Да нет… Не кажется…

Митя ревниво заметил один восхищенный взгляд, другой, все ее снимали – на видео, на фото… Нет, нет, зачем ему это, это просто невыносимо… Господи, если бы он знал, какое откровенное платье, он бы ее заставил снять его, надеть что-то другое… Снять… Она бы сняла платье, и он бы увидел ее всю… Нет, нет… Зачем это сейчас у него в голове… Сейчас вообще не о том, сейчас он уносится в другом потоке, он растворен в ее голосе, нереальном, прекрасном, далеком…

Митя вспотел от напряжения, от нервного перевозбуждения, от всего, что бурлило в его теле, беспокоя, раздражая, отвлекая от пения… Ведь он столько раз слышал, как Эля поет, но даже не мог себе представить, что ее песня со сцены произведет на него такое впечатление.

Это самое лучшее, что он слышал за свою жизнь. Это песня – про него. Он же знает ее содержание. И она пела – про него, он это понял. Она пела, как он погиб, и как она хочет его вернуть. Знает, что это невозможно, но садится в лодку и едет в бурный океан, в шторм, искать его. А его давно нет. Есть его душа, маетная, мающаяся, она и при жизни маялась, вот как сейчас у Мити, а после смерти – что ей еще делать, только вечно страдать… Сколько боли, сколько любви, сколько надежды, столько безнадежности и муки…

– Что ты искрутился весь? – с досадой сказала женщина сзади. – Ой, Митрофанушка… Это ты? Бедный… Ты в зале? А я думаю – приболел, что ли…

Ольга Ивановна, севшая за ним в середине прошлого номера, погладила Митю по голове и плечам. Мальчик нервно дернул плечами. Нет, только не это. Не надо его гладить, не надо его трогать вообще.

– Что ты? Ну, успокойся… – неверно поняла его движение учительница. – Приходи ко мне вечерком, после фуршета, вместе пойдем, надо напряжение снять… Какая гадина все-таки эта Элька… Одна выперлась, вы смотрите… Мальчик, такой талантливый, в зале сидит, а она… Да, всё у нас решают деньги…

Митя обернулся, посмотрел на Ольгу Ивановну страшными глазами, хотел что-то сказать, но только глубоко перевел дух. Нет слов, чтобы ей ответить. Она испортила все. И он ведь не снял, как поет Эля. К ней за камерой не зашел, телефон у него примитивный, не снимешь… Черт, черт… Надо найти где-то эту запись – все вокруг записывали, и организаторы фестиваля тоже записывали, вон камеры огромные ездят по сцене… Он теперь не сможет жить без этой песни, он будет ее слушать каждый день, каждый день…

Мальчик встал и, пока зал хлопал Эле, выбрался со своего места.

Было уже десять вечера, но еще не стемнело. Прекрасные балтийские белые ночи. Он будет гулять всю ночь. Он не пойдет в номер, он будет думать о том, как ему жить, как теперь жить. Он увидел все по-другому. Услышал в ее голосе то, чего ему не хватало для жизни. Услышал в этой песне какую-то другую правду. О себе, о ней, о жизни вообще. Разве так бывает? У других – может быть, и нет. А у него – вот так.

Митя шел по пустынному берегу. Жалко, что нечем снять такой удивительный, нежный, дымчатый закат. Но он его запомнит и обязательно нарисует. Можно, нельзя ему рисовать – нарисует. Чем угодно, самой дешевой акварелью. И Элю, уходящую от него на этом закате. Почему уходящую? Уходящую… Не может такая прекрасная, неземная, совершенная девушка быть с ним, с ужасным, с грубым, который весь день в своих грубых, плотских фантазиях раздевал ее, мечтал о таком… представлял, как он будет с ней, снова и снова представлял…

Как он мог? Он – грубый, он – тупой, он – никчемный, бесталанный, он – отвратительный, пошлый, постоянно потеющий, ничтожный, земной, а она – нездешняя, ее голос – от Бога. Ей надо петь и быть ничьей. Просто ничьей. Выходить на сцену в белом платье, только не в таком прозрачном, как сегодня, волосы можно распустить, они тоже божественны, как у Мадонны… И петь. А он будет сидеть в зале на последнем ряду и смотреть на нее, и слушать. И больше никогда, никогда не будет даже в мыслях приближаться к ней.

Да, но как сделать, чтобы к ней не приближался никто вообще? Митя застыл на месте от этой мысли. Он-то не приблизится. А остальные? Все, все мужчины в мыслях ее раздевают, с ней близки, не он один. И наглый Никита, и перевозбужденный Дуда, и красный Костик, и этот гладкий, успешный нолик – поп-звезда Петерис, да все вокруг. Он видел, как смотрели, как сглатывали слюну… Как сделать так, чтобы она не принадлежала никому? Разве что убить ее.