Настроение, все зависело от настроения. Ей было тяжко. Почему-то снова помнила выпускной вечер в школе, бал, путешествие по Киеву, признание в любви Володьки Зуба. Святая наивость. Посмотрела на себя будто со стороны. Кто бы мог подумать тогда из ее школьных друзей, что их «артисточка» Лиза Моргунова сможет вот так... А что сказал бы Володька, увидев ее в компании с гестаповцем? Отвернулся бы с отвращением, назвав тем же словом, что и Иван. Возможно, сейчас он где-то воюет. Да, отвернулся бы, конечно.

Лиза потянулась к бутылке, вопросительно посмотрела на гестаповца. Тот усмехнулся.

— Битте.

«Дорогой, славный Володя, прости, я действительно виновна, — мысленно исповедовалась Лиза. — И все виновны, кто мог пойти в армию, как ты, но не пошел, кто имел возможность эвакуироваться, как я, и не эвакуировался, а теперь пресмыкается перед врагом или служит ему...»

Снова потянулась к бутылке.

— Можно еще, Ганс?

— Битте.

Она все же добилась своего — опьянела. Все утратило четкие контуры: комната, стол, здание оперного театра за окном, Ганс. Было такое ощущение, будто она плывет по волнам, а они нежно покачивают ее и ласкают. Забыла и о себе, кто она. Женщина, дерево, или вот та выпитая буылка из-под вина, или просто бесформенная, но живая масса? Уже не мучило и то, что оперный театр «только для немцев» — «нур фюр дойче». Лишь одна мысль глубоко засела в сознании, Лиза держалась на ней, как челнок, прикованный цепочкой к берегу. В конце концов не выдержала.

— Ганс, можешь открыть мне всю правду?

Светлые голубые глаза уставились на нее.

— Какую именно?

— Почему... почему ты не возьмешь меня теперь насовсем?

— Куда?

— В гостиницу или снимем квартиру. Повезешь меня в Германию.

— Как свою любовницу?

— Нет, как жену.

Он удивился:

— Это невозможно, Лизетт. Я женат.

— И что же?

— Есть моральные обязанности.

— Но ведь ты любишь меня?

— Люблю. — Он посмотрел на часы. — Хватит, Лизетт. Лучше пей.

Хмель и его уверения в том, что он любит ее, вернули настроение. Теперь она пила не для того, чтобы заглушить боль и стыд, а из желания быть еще более веселой. Шпроты, ветчина, черная икра... Лиза не стеснялась, брала со стола все, что попадало под руку, словно хотела наесться на целую неделю, до следующего вторника. Вспомнила недавний разговор с Иваном: «Попытайся пригласить его к себе в гости». — «И что будет?» — «Я его здесь убью». Запротестовала в душе: нет, нет! Возможно, что этот гестаповец жесток с другими, с Иваном тоже, а с нею он ласков, добр, он так щедро угощает ее каждый раз, любит как женщину. Нет, она не подставит его под удар. Хотят убить, пускай, но без нее. Это могут сделать Прилуцкая, Третьяк, Иван Крамаренко... Но Иван обязательно спросит у нее, выполнила ли его приказ. Что ответит ему? Забыла? Не решилась? Такое оправдание не принимают. Скажет: «Пожалела его», — и... и расправится с ней.

Нежданно мелькнула спасительная мысль. Она все же пригласит, и когда гестаповец откажется — а это почти наверняка, — она с чистой совестью скажет об этом Ивану.

— Ганс, — склонилась к его плечу, — мой жених собирается поехать на села за продуктами. Я останусь одна. Если хочешь, приходи ко мне в гости...

Он снова посмотрел на часы.

— Не могу, я занят.

«Вот и все, — с облегчением подумала Лиза. — Свою обязанность я исполнила».

Гестаповец поднялся.

— Лизетт, пора... Одевайся.

И лаконическая форма приказа, и резкая перемена во всем его поведении была для Лизы обидной неожиданностью.

— Почему такая спешка, Ганс? Тревога? — Решила покапризничать: — А мне совсем не хочется уходить. Когда двое остаются вот так, как мы с тобой, то командовать должна женщина. Не забывайте о дисциплине, майор! — Вместо того чтобы поддержать ее игривый тон, он сказал грубо:

— Здесь командуешь не ты, а я.

И отошел к окну. Долго и сосредоточенно, будто забыв о своей гостье, смотрел на улицу. Десятое марта... А за окном — зима. Косо пролетают снежинки, на стеклах — иней. Лиза вдруг почувствовала, то она здесь лишняя. Подумала: еще рано, надо бы проведать родных, давно уже не была дома, соскучилась. Больше всего она соскучилась по Сергейке. Хоть бы несколько дней не видеть надоевшего Ивана. И сюда больше не являться. Вспомнила: гостиница «Театральная» — тоже «нур фюр дойче»... Сказала, поднявшись:

— Ганс, я, пожалуй, пойду...

Он обернулся. Спокойный, но какой-то недоступный, лицо словно окаменело, во взгляде — суровость. Правую руку держал за бортом военного кителя, левую — в кармане.

— Подожди немного, тебя отвезут. — Выдернув руку из кармана, посмотрел на часы. — Еще имеем тридцать одну минуту. (Лиза успела подумать: «Почему такая точность?») Наши встречи закончим серьезным разговором.

— Разве мы больше не увидимся? — побледнев, спросила она. Предчувствие чего-то страшного, неотвратимого сдавило ей сердце.

Жестом он показал на обтянутый красным плюшем диван.

— Садись.

Сам прошелся по комнате, снова остановился у окна, но спиной к улице, оперся руками о подоконник. Лиза опустилась на диванчик так осторожно, будто боялась, что он провалится. Сидела ссутулившаяся, руки положила на колени, до боли в суставах сжала пальцы. Поднимаясь из-за стола, не успела как следует уложить волосы, и на уши спадали два вьющихся спиралькой локона.

— Да, мы больше не увидимся. Ты не оправдала моих надежд. Часто бывала здесь, ела мой хлеб, а сама поддерживала связь с большевистским подпольем — с непримиримыми врагами великой Германии.

Катастрофа. Лиза почувствовала, как по ее спине про бежали мурашки. Что делать?

— Я приходила сюда не по личному желанию, — отважилась вставить слово.

— Возможно. Хотя и не без удовольствия. Это тоже факт. И все равно ты должна была быть благодарна за мое гостеприимство, такова элементарная этика. А ты обманывала меня, водилась с ними. — Взгляд его стал острый, как жало. — Доказательства? Их много. Кто обращался к дежурному по станции Киев-Пассажирский с поручением от подпольного центра? Ты. Кто разыскивал коммуниста Федора Павлова, бывшего секретаря райкома комсомола? Ты. Кстати, не можешь сказать, где он