— Да. Дождемся того, что остальные скажут.

— А что ж с останками Хуан Пао?

— Ничего. Видно, то и впрямь был он. Тогда следует воротить его пепел в гробницу, замуровать её и забыть всё словно дурной сон.

От этих слов я вспомнил невольно, как Сяодин предлагал нам зайти тогда в ту погребальную камеру. А что, кабы я согласился? Быть может, мы застали б Хуан Пао врасплох? Уж слишком быстро он явился…

— О чём ты задумался, мой юный друг?

— Ни о чём, мастер. Завтра мои родные хотят пойти и вознести благодарственные молитвы богам за моё спасение. Не помолиться ль нам и за то, чтоб бедняга Сяодин благополучно достиг Запредельного Града?

— Да. Это можно. И пора б о погребении подумать. Коли завтра ж не придет письма от его родных, то оставим всё на остальных, а сами с его телом вернемся в Цзиньгуаньди. Всё равно своё дело мы уже сделали.

Я кивнул, и мы поначалу молчали, а потом явилась служанка и позвала нас обедать. Более до самого вечера мы с ним не обсуждали ничего, что касалось данного нам поручения, и провели всё время до самого вечера вместе с моими родичами.

Письмо ж от родичей Сяодина пришло утром. В нём они писали, что даосы сказали, что лучшими днями для погребения станут девятый и десятый после гибели, но потому как в столь краткий срок мы достичь столицы не сумеем, а позволить захоронить сына в Цзыцзине они никак не могут, надлежит нам доставить им гроб с телом к семнадцатому дню месяца.

Это можно было исполнить, потому днем мы посетили храмы, принесли положенные жертвы и договорились о местах на джонке. И, когда запылал погребальным костром рассвет, на четырнадцатый день шестого месяца[1] мы с мастером Ванцзу простились с моими близкими и взошли на борт судна. Перед тем я всё ж успел спросить старших сестер, не приходили ль они ко мне до минувшего дня, но они озадаченно переглянулись и ответили, что узнали о произошедшем лишь после того, как меня позволили забрать домой. Мне ж не оставалось ничего иного, кроме как заверить их в том, что я просто так спросил, и поспешить скрыться с их глаз долой. Позже, глядя на горы, покрытые туманом и зеленью, мимо которых мы плыли, я достал из поясного мешочка амулет, взглянул на него и со вздохом убрал обратно.

–

Мы достигли пристани близ Цзиньгуанди ранним утром аккурат на семнадцатый день месяца, и, сойдя на берег, тотчас же отправили гонцов в дом Байху. Как оказалось, у них уже всё было давно готово, посему полчаса спустя нас встретили многочисленные родичи нашего погибшего младшего товарища со слугами, облаченные в грубые белые одеяния, и, со слезами на глазах поблагодарив нас за заботу, погрузили временный гроб на телегу. Я и сам с трудом сдерживал рыдания и был бесконечно признателен мастеру Ванцзу за то, что он и поведал обо всём родителям Сяодина, не подчеркивая никак моей роли в случившемся, и рассказал о том, что уже успел сам сделать, и выспросил, когда нам прийти, чтоб проститься с почившим.

Те сказали, что уж получили всё, что им причиталось из казны, и всё подготовили, потому вынос гроба и погребение необходимо провести тем же днем, и нам было велено явиться к полудню.

Мы успели посетить ведомственный терем, где доложили обо всем сяню Тан, а после разошлись по домам и привели себя в надлежащий вид, прежде чем встретились у дома семьи Байху. Народу собралось не так уж много, но всё ж шествие растянулось на добрых тройку-четверку иней[2] во главе со служителем храма Кэн-вана и его помощниками, несущими огромные траурные фонари, плакальщицами и музыкантами, бьющими в ритуальные барабаны. Вслед за носильщиками, несущими новый, покрытый лаком и резьбой гроб, плелись родичи и друзья бедняги Сяодина, а после уж сослуживцы, среди которых затерялись и мы с мастером Ванцзу. При этом я невольно приметил, что сяня Тан средь прибывших видно не было, но мысль моя немедля упорхнула, и под тяжестью других, куда более важных и тяжких для меня в те мгновения, я прикрыл лицо рукавом и некоторое время шагал так. Опасаясь, что я упаду, мой старший товарищ, не произнося ни слова, подхватил меня под руку и почти волок за собой, покуда я не сумел совладать с собственными душой и телом.

Так мы прошли через весь город, миновали мост через Цзиньхэ и свернули к храму Кэн-вана, а позже, что я уж помнил так плохо, словно разум мой окутал туман, прошли на кладбище к семейным владениям семьи Байху, где и состоялось погребение, и насыпан был достойный преданного служителя империи погребальный холм. Памятную стелу родичи намеревались возвести не позже праздника голодных духов. Потом вся процессия повернула вспять. Мы с мастером Ванцзу дошли со всеми до дома Байху, но там я шепнул ему, что никак не могу остаться на поминальную трапезу. Начальник мой насупился и попытался было уговорить меня, но я был непреклонен. Тогда он вздохнул и велел мне на следующий день оставаться дома, пообещав, что обо всём позаботится. Я поблагодарил его и, простившись с родителями Сяодина, коим так и не посмел взглянуть в глаза, побрел в дом своего наставника.

Видно, он уж обо всём знал, потому, не спрашивая меня ни о чем, пригласил потрапезничать с ним и до самого вечера мы вдвоем молча пили крепкое цзю. Как и когда ушёл я спать, вспомнить после я так и не сумел. Лишь тьму, дождь и слёзы сохранила моя память. И на этот раз то плакал я сам.

Лишь перед самым рассветом ясность вернулась в мой разум, и я нашёл себя сидящим в ночном саду, где ветер шумел ветвями деревьев, и туман клубился меж цветов, и веяло летней предрассветной прохладой. Рукав мой был мокрым, словно после ливня, и капли всё ещё бежали по щекам. Вдруг послышался шорох, а после чьи-то руки обвили мои плечи, и теплом обдало спину. Сердце моё дрогнуло, но тут же я ощутил знакомый запах шерсти, мороза и хвои, а мгновение спустя та, что явилась ко мне, провела нежно по непокрытым моим волосам, лишив меня всякого желания сопротивляться ей.