— Думаю, что я отнесся бы к этому иначе.

— Как? — его слова мгновенно ранили ее.

— Практически, — он укоризненно посмотрел на нее,подспудный гнев наконец выразился в словах, как симфония с хоралом, и этопринесло облегчение, — думаю, я отверг бы предложение. Это дьявольскаянапыщенность.

— Напыщенность? Ты говоришь просто чудовищные вещи.Значит, ты считаешь меня напыщенной оттого, что я приняла предложенную мнедолжность?

— Зависит от того, как ты воспринимаешь это, — загадочноответил он.

— Ну?

Остановившись на светофоре, он взглянул на нее и отвелглаза:

— Послушай, не обращай внимания… Мне просто не нравятсяперемены, которые это внесло в нашу жизнь. Мне не нравится, что ты живешь вгороде, мне не нравится твой проклятый дом, мне все это не нравится.

— И за это ты наказываешь меня, да? Господи, я прилагаювсе усилия, чтобы как можно тактичнее выйти из положения. Дай мне шанс. Дай жемне все взвесить и осмыслить. Ты же знаешь, что для меня это тоже огромныеперемены в жизни.

— Посмотреть на тебя, так ты совсем этого не осознаешь.Ты выглядишь невероятно счастливой.

— Ну да, я счастлива, — Тана былаискренней. — Это удивительно и интересно, и это льстит мне, я получаюудовольствие от своей карьеры. Это меня возбуждает, но и пугает своей новизной,и я не совсем хорошо понимаю, как быть со всем этим, и не хочу, чтобы этопричиняло тебе боль…

— Это неважно…

— Как это неважно? Я люблю тебя, Джек. Я не хочу, чтобыэто разрушило наши отношения.

— Значит, этого и не случится. — Он пожал плечамии поехал дальше, но ни один из них не был убежден в правоте другого.

Следующие несколько недель с Джеком просто невозможно былообщаться. Тана решила по возможности проводить ночи с ним в Тибуроне ипостоянно его обхаживала, но он все еще сердился на нее, и проведенное в еедоме Рождество было мрачным. Он явно дал понять, что ненавидит все, что связанос этим домом, и уехал в восемь утра на следующий день, заявив, что у него многодел. На протяжении следующих нескольких месяцев он только и делал, что осложнялей жизнь, но, несмотря на это, Тана получала удовольствие от своей работы.Единственное, чего она не любила, — долгие часы ожидания. Иногда онаоставалась в палатах суда до полуночи: ей надо было так много узнать, многомунаучиться, прочитать так много статей законов, к которым ей приходилосьобращаться при слушании дел. От нее зависело так много, что она была почтислепа ко всему остальному, настолько, что не замечала, как плохо выглядитГарри, не осознавала, как редко он теперь приходит на работу, и только в концеапреля Джек обратился к ней и буквально возопил:

— Да ты что, ослепла?! Боже мой, он же умирает! Онмедленно угасает на протяжении последних шести месяцев, Тэн. Да тебе наплеватьна всех окружающих, разве нет? — Его слова пронзили ее насквозь, она вужасе изумленно раскрыла рот.

— Это не правда!.. Не может быть… — Но вдруг бледностьлица Гарри, его запавшие глаза, — вдруг все это приобрело жуткий смысл. Нопочему он ничего не сказал ей? Почему? Она укоризненно посмотрела на Джека. —Почему ты ничего не сказал раньше?

— Ты не стала бы слушать. Ты так дьявольски погружена всвою значительность последнее время, что не видишь ничего, что происходитвокруг тебя.

Были еще более горькие упреки, гневные слова, и, не сказавни слова, она в ту же ночь уехала из Тибурона, приехала к себе домой, позвонилаГарри и зарыдала, прежде чем выговорила хотя бы слово.

— В чем дело, Тэн? — Голос его звучал устало, иона почувствовала, что сердце ее вот-вот разорвется.

— Я не могу… Я… О господи, Гарри…

Все напряжение последних месяцев навалилось на нее, гневДжека и то, что он сказал о болезни Гарри. Она никак не могла поверить, что онумирает, но когда на следующий день увидела его за обедом, он спокойнопосмотрел на нее и сказал, что это правда. В нее как будто вогнали кол, и она вужасе уставилась на него.

— Но этого не может быть, это несправедливо… Танасидела и всхлипывала, как малый ребенок, не в состоянии утешить его,обескураженная, сама чувствуя дикую боль, не в силах помочь никому. Он подкатилк ней свое кресло и обнял ее за плечи. В его глазах тоже стояли слезы, но онбыл странно спокоен. Уже почти год он знал об этом, врачи давным-давно сказалиему, что раны могут резко сократить его жизнь, — так и получилось. Гарристрадал от гидронефрита, который постепенно пожирал его. Врачи испробовали всевозможное, но тело его просто потихоньку отказывало. Тана смотрела на него впанике, ужас застыл в ее глазах.

— Я не смогу жить без тебя.

— Нет, сможешь! — Он больше волновался за Аверил идетей. Он знал, что Тана всегда выживет. Она спасла его самого. Она никогда несдастся. — Я хочу, чтобы ты кое-что для меня сделала. Хочу, чтобы тыприсмотрела за Эйв, чтобы она была в порядке. Дети хорошо устроены, и онаобеспечена всем необходимым, но она не ты, Тэн… она всегда во всем такполагалась на меня…

Она уставилась на друга:

— А твой отец знает? Гарри покачал головой:

— Никто не знает, кроме Джека и Эйв. Ну, и теперьты. — Он был разгневан, что Джек сказал ей, да еще с такой злостью, но теперьхотел заручиться ее обещанием. — Ты обещаешь, что позаботишься о ней?

— Ну конечно же.

Это было ужасно: он говорил так, будто собирался отправитьсяв путешествие. Она смотрела на него, и двадцать лет любви промелькнули передней… танцы, где они познакомились… годы в Гарварде и Бостоне… переезд на Запад…Вьетнам… госпиталь… юридический колледж… дом, где они жили вместе… ночь, когдародился его первый ребенок… Но это же невероятно, невозможно! Нет, нет, егожизнь еще не кончилась, такого просто не может быть. Он так нужен ей. Но тутона вспомнила о гидронефрите и поняла, к чему все это приводит: он умирал. Танаснова разрыдалась, а Гарри обнял ее, и она, всхлипывая, сказала:

— Но почему… Это несправедливо!

— В жизни чертовски мало справедливости, — улыбнулсяон. Улыбка была мимолетной, грустной, холодной.

Он не столько беспокоился за себя, сколько за жену и детей,болезненно страдал из-за них последние несколько месяцев. Он пытался научитьАверил справляться со всеми проблемами, но тщетно. Она превратилась взаконченную истеричку, отказывалась учиться чему-либо, будто бы могла этимпредотвратить неизбежное. Но ничто не могло помочь. Гарри слабел день ото дня исам это отчетливо понимал. В контору он теперь приезжал раз-два в неделю, иименно поэтому Тана не встречала его там, когда забегала к Джеку. Сейчас оназаговорила с ним об этом.

— Джек возненавидел меня теперь. — Она выгляделатакой мрачной, такой подавленной, что это испугало его. Никогда Гарри не виделТану в таком состоянии. Для них всех настали очень трудные времена. Он вглубине души не мог согласиться с тем, что умирает, хотя знал, что это именнотак. Словно из тряпичной куклы вылезла вся набивка. Он чувствовал, чтомало-помалу исчезает, пока вдруг однажды не исчезнет совсем. Вот так! Онипроснутся, а его уже нет. Тихо-тихо. Не с воплями, толчками, криками, с какимиприходишь в этот мир, но со слезами, вздохами, с колебанием воздуха, когдапереходишь в жизнь иную, если только она существует. Он ничего не знал об этом,да и не очень-то это его волновало. Больше всего он беспокоился о людях,которых оставлял: о партнере, жене и детях, о друзьях. Казалось, все онизависели от него, отдыхали в его обществе. Это его очень изматывало. Нокаким-то непостижимым образом именно это поддерживало жизнь в его теле, какбыло теперь и с Таной. Он чувствовал, что должен чем-то поделиться с ней, дотого, как уйдет. Чем-то важным для нее. Он хотел, чтобы она изменила своюжизнь, пока не поздно. Говорил то же самое и Джеку, но тот не захотел егослушать.