Еще недавно Ульдиссиан полагал, будто истинного облика Лилии не забудет до самой смерти, но теперь, как ни старался, припомнить его не смог.

– Я… нет… не подходи!

– Ульдиссиан… это действительно я. Твой брат, Мендельн. Приглядись внимательнее. В глаза мне взгляни. Вспомни все, что мы с тобой вместе пережили. Вспомни боль и страдания отца, матери, братьев, сестер, сожранных ненасытной чумой…

Тон говорящего переменился. Голос звучал по-прежнему негромко, размеренно, однако теперь в нем слышались нотки нестерпимой муки, тоски, как две капли воды похожей на ту, что таилась и в сердце Ульдиссиана.

Теперь Диомедов сын понял: да, это и вправду брат, а не какой-нибудь демон, наряженный в кожу Мендельна.

Это заставило бросить поводья… вернее, сказать, Ульдиссиан хотел было выпустить их, но пальцы не разжимались. Скорее, наоборот – вопреки его воле, стиснули поводья еще крепче.

Белый скакун всхрапнул и возобновил старания, потянул крестьянина прочь от Мендельна.

Брат произнес нечто неразборчивое. Конь разом взбрыкнул, встал на дыбы, завизжал, как не могло бы визжать ни одно из животных на свете. Все тело его изогнулось так, будто хребет вот-вот переломится надвое, однако от боли конь не страдал – скорее, пришел в ярость.

– Давай же, Ульдиссиан! Навались, натяни повод, всю волю вложи в рывок!

Ульдиссиан без раздумий повиновался. Рука сжимала поводья по-прежнему, хотя взбесившийся конь на глазах утрачивал прежние формы, расплывался, точно вылепленный из сырого сдобного теста. Глаза его, лишившись зрачков, вспыхнули алым огнем, грива, ниспадавшая с шеи на плечи, обрела жесткость и остроту терновых колючек. Несмотря на массивность сложения, жеребец поднялся на дыбы, будто ходить таким образом ему гораздо привычнее.

Однако пальцы никак не разжимались, хотя Ульдиссиан тянул и тянул, тянул к себе руку, что было сил.

И тут ему вновь вспомнились слова Мендельна. Вложи в рывок всю волю… «волю», не «силу», а ведь в выражениях Мендельн с детства был исключительно точен…

Слегка ослабив натяг, Ульдиссиан сосредоточился на желании выпустить поводья, на настоятельной необходимости совладать с собственными же пальцами.

Ладонь разжалась. Ульдиссиан немедля развернулся кругом, так что поводья выскользнули из кулака.

Стоило ему освободиться, тварь возле него утратила всякое сходство с конем, приняла новый облик, слегка убавила в величине. Кое-какие изменения претерпела и ее схожесть с демоном: шипы обернулись волосами, тело сделалось более похожим на человеческое.

Теперь перед Ульдиссианом стоял некто высокого роста, лучащийся добротой, в волнистых, пышных сединах, с безупречно остриженной бородой. Улыбнувшись, он простер руки навстречу Ульдиссиану.

– Ты оказался человеком весьма достойным, сын мой. Иди же ко мне, позволь благословить твою стойкость!

– Кто… кто ты такой?

– Я? Разумеется, Примас, кто же еще, – отвечал незнакомец, улыбнувшись лучезарнее прежнего. – Однако ты можешь называть меня Люционом.

– Примас?! Люцион?! – в ужасе выдохнул Ульдиссиан.

– Да, Люцион, – кивнул незнакомец, – и, вижу, демонесса Лилит распускает обо мне лживые слухи.

– Лилит? То есть, Лилия?

– Лилит – вот истинное имя этому злу, злу куда старше мира сего, матери лукавства, владычице лжи! Воистину, сын мой, сила твоя велика, если, столкнувшись с нею, ты сумел остаться в живых.

– Остерегись, брат, – сказал за спиною Ульдиссиана Мендельн. – Ложных образов у него – легион.

– Разве так разговаривал тот, прежний, знакомый тебе с детства Мендельн? – спокойно откликнулся Примас, прежде чем Ульдиссиан успел хотя бы раскрыть рот. – Разве не замечаешь ты, сколь зловеще переменился он в последнее время? Демонов в этом мире, сын мой, хватает и кроме Лилит… и тень одного из них пала на твоего брата.

Ульдиссиан оглянулся.

– Мендельн?

– Я – по-прежнему я.

Что бы это могло значить, Ульдиссиан не знал и принялся перебирать в памяти все, происшедшее с братом у него на глазах. Да, Мендельн заметно переменился, но к добру это или к худу?

– Ты, демон, мне не знаком, – покровительственно, что твой добрый дядюшка, продолжал Люцион, – однако твои замыслы очевидны. Ты стремишься влезть в душу сего достойного человека, проникнуть в ее глубину под личиной того, кто ему ближе, дороже любого другого. Но я этого не допущу. Он под моим покровительством.

– Покровительством? – парировал Мендельн. – И твой верховный жрец, Малик, несомненно, стремился взять его под крыло при помощи живодерского колдовства и кровожадных морлу?

– Да-да, именно. Малик… о содеянном им я сожалею безмерно. Я и не подозревал, что некто столь близкий ко мне поддался искусу демонов. Малик был послан мной пригласить Ульдиссиана уль-Диомеда в Храм, на правах моего личного гостя, дабы воздать ему заслуженные почести, не более того, – задумчиво проговорил Люцион. – Ну, а морлу – чудовища, сотворенные так называемым Собором Света, отнюдь не Церковью Трех! Должно быть, оттуда явился и демон, сбивший с пути несчастного Малика.

Всем видом своим Примас внушал желание поверить в его правоту, однако кое-что из сказанного заставило Ульдиссиана насторожиться.

– Ульдиссиан, единственный демон здесь – вот, перед нами, – возразил Мендельн, шагнув вперед и заслонив брата от Люциона. – Ты должен поверить.

Глава Церкви Трех сокрушенно покачал головой.

– Слова его приукрашены волшебством, и посему наделены немалой силой. Боюсь, ради твоего же блага со скверной придется покончить. Весьма сочувствую твоему горю, дорогой мой Ульдиссиан, однако выбора нет.

О чем речь, Ульдиссиан догадался не сразу, а, догадавшись, охваченный паникой, протянул к брату руку.

– Нет! Мендельн…

Вокруг Примаса вспыхнуло и тут же устремилось вперед кольцо серебристого света. Стоило свету достичь того места, где стоял Мендельн, брат Ульдиссиана разом исчез… исчез без следа.

Ульдиссиан с Люционом окинули взглядами опустевший клочок земли.

– Бойся своего брата, Ульдиссиан, – предостерег Примас. – Демон этот могущественен, но пока что убрался отсюда прочь. Нам с тобой лучше всего объединить силы, дать ему бой плечом к плечу…

– Нет.

Что происходит с Мендельном, Ульдиссиан не понимал, однако поверить, будто брат превратился в какое-то вместилище зла, отказывался наотрез. Вдобавок, он наотрез отказывался верить и в большую часть сказанного Примасом насчет Малика. Всякий раз, как речь заходила о его господине, верховный жрец становился непоколебимо тверд. По всему судя, Малик служил Примасу верой и правдой, а об измене даже не помышлял.

– Нет. Оставь меня и убирайся.