лице. Под глазами я заметила необычный татуаж из красных и золотых переплетенных линий.

Темнокожий мужчина так и не произнес ни слова, впившись угольками глаз в Аду, молчаливо и беспристрастно наблюдая за своей госпожой. От этого взгляда даже я съежилась, хотя ему не было ни до кого дела в этой комнате. Лицо его не выражало абсолютно никаких эмоций, что только добавляло ему усташения.

«Теперь понятно, почему он постоянно в шлеме — он, наверное, и взглядом убить может…» — думала я, уставившись на гиганта.

— Лучше тебе на него так не пялится, — теплое дыхание Ады щекотало ухо, и я дернулась, когда ее шепот скинул с меня оковы оцепенения. — Арабийцы этого терпеть не могут.

Девушка хихикнула, когда я резко отвернулась обратно к своей чашке, замерла всем телом так, словно бы это могло сделать меня незаметной.

Алисия и Габриэль торопливо убирали со стола грязные тарелки и чашки, оставленные после завтрака, также со страхом косясь на арабийца, тенью застывшего в дверях.

— Ну, так мы идем? — многозначительно спросила Ада.

— Да… конечно.

Я быстрым движением поправила вечно топорщащиеся кудряшки. Волосы я в последнее время стала укладывать на имперский манер, предпочитая уложенный пучок, перевязанный лентами и украшенный небольшими заколками. Служанки очень старательно подходили к моим волосам, и без того вьющимися и непослушными, но в реалиях Столицы ходить с распущенными волосами, как я это предпочитала в Мар-де-Сеале, было невозможно — почти сразу же волосы превращались в пышную львиную гриву.

Я быстро собралась, и в сопровождении Ады и ее телохранителя мы вышли на улицу. Уже несколько дней по утрам были заморозки, а лужи сковало тонкой белой корочкой льда. Я пришла в неописуемый восторг, когда впервые застала затвердевшую воду, похожую на настоящее стекло. И, конечно же, не отказала себе в ребяческом удовольствии наступать на лед, наблюдая как паутинкой расходятся трещины. Однако, несмотря на вязкий дождь и град, снега я пока еще не застала.

Ясное безоблачное небо казалось даже еще более насыщенным, отчего горящая на небосклоне красная звезда рядом с солнцем казалась кровавой каплей на голубом шелке. Свежий морозный воздух ударил в лицо, окутывая словно колючей пеленой. Даже дышать было тяжело. Изо рта облачками вылетал пар, тут же превращаясь в белую дымку, растворяющуюся в солнечном свете. Холодное зимнее солнце совсем не грело, и, как только мы вышли из дома, я поспешно натянула перчатки, а после и вовсе спрятал руки в муфте. Так было хотя бы немного теплее.

Максимилиан уже ждал нас снаружи, его плечи украшал красный меховой плащ. Поприветствовав нас с Адой, он жестом указал на уже ожидающий нас экипаж. Лоуренс, восседавший на месте кучера, потирал друг о друга закоченевшие ладони.

До Пециниии от дома было довольно близко. Путь не занял более получаса, и уже вскоре, преодолев низкий мост, мы шагали по узким улочкам, которые даже сейчас, не смотря на холод, были переполнены зазывающими покупателей торговцами. Были и небольшие прилавки с навесами, и целые магазины с огромными цветастыми витринами, и даже какие-то сделанные из обычных ящиков лотки. Откуда-то доносился аромат свежевыпеченного хлеба и жареного мяса, откуда-то я слышала чудесный парфюм, а следом — яркий запах диковинных специй. Где-то ругались покупатели с торгашами, каждый из которых пытался получить выгодную для себя цену, а где-то ссорилась парочка из-за не купленного подарка… Гомон, шум, буйство красок и запахов — вот из чего был соткан квартал монет, так разительно отличающийся от всех остальных районов города, где царила размеренная тихая жизнь. Но Пециния диктовала свои правила, и весь этот балаган существовал и подчинялся одному Императору известному замыслу.

Впечатляли не только разномастные товары, но и те, кто их продавал. Разные национальности, перемешанные вместе, сотни разных языков и наречий в сплетенных с общим аквилантисом невидимым канатом протягивался по улочкам, перетягиваемый то в одну, то в другую сторону. И даже мар-де-сеальский порт, который славился заморскими диковинками и всяким разным народом их продающими, не мог пойти ни в какое сравнение с этим местом. Словно бы город в городе…

Пока я шла и оглядывалась по сторонам, восторженно озираясь, наши с Адой защитники шли чуть поодаль, о чем-то беседуя.

— Твой телохранитель… Немного необычен, — я всеми силами пересиливала себя, чтобы не оборачиваться через плечо каждую минуту, пытаясь рассмотреть арабийца.

Ада, которая все это время пыталась сориентироваться по указателям, кажется, даже не поняла моего вопроса.

— Муар-джа? Он из клана южных хасаджинов, взращенных суровой пустыней Лайджанар, — будничным тоном объяснила набелитка. — Они видят единственной целью своей жизни — служение нашему Дому.

— Муар-джа — это имя такое? — я смутилась. Прежде мне не приходилось ни слышать, ни читать о арабийцах.

— Ну точно деревенщина, — рассмеялась Ада, по-доброму, без злобы. — Его зовут Дарен. Муар-джа — это название его клана, что-то вроде фамилии. «Муар» — имя его предка-основателя, а «джа» — приставка, обозначающая род деятельности. В его случае — воин.

Я смутилась еще сильнее, но была рада, что Ада не стала язвить как обычно. В те моменты, когда она переставала строить из себя высокомерную богачку, она становилась приятной и интересной собеседницей.

— Арабийцы только военным делом промышляют?

— Ну, в основном да. Еще они неплохие охотники, следопыты и проводники. Они выносливы, легко переносят экстремально высокие температуры, а в бою почти непобедимы. А главное — немногословны.

— И как ты его перестала бояться? — в какой-то момент я почувствовала взгляд угольно-черных глаз Дарена на себе, и по телу волной прошла дрожь. — Да еще эти устрашающие татуировки под глазами…

— Да я и не перестала, — Ада потупила глаза. — Просто привыкла к этому чувству. А татуировки у них на лице — это символы, говорящие о происхождении и заслугах, понятные только самим арабийцам.

После этих слов я почувствовала себя ужасно невнимательной — как я могла не замечать, как напряжена набелитка, как подрагивает уголок ее рта и время от времени мечутся глаза в сторону. Месяц назад я бы списала такое поведение за неуместную горделивость и презрительность. Но то был страх, сковывающий девушку под немигающим пристальным взором. Каждый день, год за годом…

Мне стало ее жаль — жить с самого детства в тени человека, что, подобно тюремщику, наблюдает за каждым твоим действием. И как она только не свихнулась еще, с таким-то давлением.

Неожиданно я почувствовала, как меня взяли под руку. Ада прижалась поближе ко мне и подмигнула. Я хотела было отстраниться, смущенная и обескураженная, однако догадалась, что это ее попытка справится с волнением. У