Не вышло! Если бы наша страна готовилась к войне – переведи ему! – ни один бы ваш солдат не смог даже переступить русскую границу. В том-то и дело, что наш народ миролюбивый и притом слишком доверчивый. Поверили же мы в германскую честность, в «пакт ненападения»! Зато теперь, слава Богу, собрались с силами. Вот и Ленинград скоро будет совсем свободен. Переведи ему!

Но мне не пришлось даже рта открыть. Услышав «Ленинград», Шмидт побагровел, взъярился, ведь для него это слово – словно соль на свежую рану: давно ли, торжествуя, бахвалился, что «бои уже ведутся на окраине города, что еще несколько дней – и Ленинграду – капут»?

– Молчать!! – заорал он в бешенстве. – Осмелели, проклятые дармоеды, распустили языки! Тебя, – побелевшими от ярости глазами он уставился на Василия, – тебя, видно, мало учили в концлагере, хочешь еще туда отправиться?! Рано радуетесь – все равно большевикам и комиссарам не править Россией! Что вы запоете, когда нынешние ваши союзники Англия и Америка примкнут к Германии? А так и будет! Это говорю вам я – Адольф Шмидт!

Вот такой «душевный» разговор состоялся у нас сегодня с Адольфом Шмидтом под мелким моросящим дождем на фоне навозных куч. Прямо скажем, неприятный разговор. Неужели этот Адольф-второй окажется прорицателем? В самом деле, почему союзники не хотят помочь нам делом? Почему они так долго тянут с открытием второго фронта? Не могут же они не знать, как трудно достается русским в единоборстве с гитлеровскими армиями и их сателлитами.

Думать об этом тревожно. Конечно, все мы и не подумали соблюдать траур. Едва Шмидт удалился, нами, как нарочно, овладело буйное веселье.

– Я думал, ту, май-то, – хохотал Миша, – что этого психа кондрашка хватит, когда ты, Вася, упомянул о Ленинграде. Ведь его сынок там обитается.

– Говорит: «рано радуетесь», – вторила ему расхрабрившаяся Сима, – а что же нам – плакать вместе с ними? Слава Богу, слава Богу, может, скоро домой поедем.

А меня вдруг посетило вдохновение, и я с ходу сочинила шуточную песенку на мотив «Все хорошо, все хорошо…», которую тут же исполнила перед своими слушателями:

       О, думмер Шмидт, наш «альте керла»[53],

Наш гнусный старый живоглот,

Зачем сомкнул ты зубы-перлы,

Зачем закрыл свой лживый рот?

       Зачем ты ходишь, словно туча,

Сгорбатив плечи, сморщив нос?

Ведь ты для нас – что эта куча,

Где ковыряем мы навоз.

       Зачем молчишь ты о «кригблице»,

Молчишь о «взятых» городах,

О гибели ста тысяч фрицев,

Об отступательных боях?

       Ты расскажи, как наши брали

Великий город Сталинград,

Как вас под зад за Волгу гнали,

Как поливал свинцовый град.

       Как позабыли «лось!» и «хайль»,

Одно лишь знали – удирай!

Остался Паулюс,

Как старый страус,

Кричит: «Фельдмаршала давай!»

       А в остальном, наш думмер «альте керла»,

Все хорошо, все хорошо…

А эшелоны между тем все ползут и ползут на Восток. Даже ночами от тяжкого грохота составов тонко звенят и тенькают наши оконные стекла.

7 февраля 8:30 вечера

Запишу совсем немного. Умолчать об услышанных сегодня новостях просто нет сил, хотя стрелки часов уже и приближаются к «запретной черте»… Так вот. Оказывается, в битве за Сталинград Красная армия разгромила не одну 6-ю армию Паулюса, а целых пять армий фашистов и их союзников. Взяты в плен 91 тысяча солдат и офицеров, а также захвачено много разных вражеских трофеев – техники, орудий.

Эти новости опять принес Игорь. Молодец он!

Драпают немцы также и с Северного Кавказа. Лишь в течение января нашими войсками освобождены города Кисловодск, Пятигорск, Минеральные Воды, Армавир. А под Воронежем, оказывается, захлопнулся новый «котел», наподобие Сталинградского. Ну, так как же, как же можно умолчать о таком!

Утром, едва успели позавтракать, явился нежданный гость – Маковский. Обрадовались ему, встретили радостным «гутен морген», усадив за еще не убранный стол, принялись угощать чаем с оладьями. Сима расщедрилась и поставила перед гостем банку сваренного ею еще по осени варенья из голубицы, которое она берегла ко дню своего рождения. Маковский был страшно растроган и, уподобясь джентльмену, даже приложился к Симиной ручке.

– Ну что, фрейляйн, – сказал он мне, хитро и в то же время скорбно улыбаясь в усы, – говорил я тебе, что вся слава и сила Дейтчланд – дутые… Все происходит именно так, как когда-то уже было, как предопределено самой историей. Германия опозорила себя перед всем миром, ее долго будут проклинать все народы. Я – немец, и мне больно об этом говорить, но что есть – то есть, и тут уж никуда не деться.

Новости, что таинственным шепотом излагал Маковский, уже известны нам, но не хотелось огорчать старого антифашиста, и мы сделали вид, что слышим обо всем впервые. О себе он рассказал следующее: живет сейчас на хуторе у бауера, где-то за деревней Блаузее. Там работают еще пятеро поляков, но, как выразился Маковский, они «неоткровенные люди», и поэтому отношения его с ними далеко не дружеские.

Вошел Василий, и Маковский удивленно уставился на него: «А я думал, Базиль, что ты уже давно в России!» Узнав, чем и как закончился тот давний побег, он сокрушенно покачал головой: «Не понимаю, что происходит с немецкой нацией. Люди, одурманенные идеями фашизма, перестают быть людьми. Но, – горячо поправился он тут же, – не все немцы, и особенно люди старшего поколения, поддались влиянию нацистов. Многие уже понимают, в какой грязный и кровавый омут загнал фюрер страну, и пытаются как-то высвободить ее оттуда. Но, увы, пока силы слишком неравные».

Попрощавшись со всеми и ухватив за руль свой старенький велосипед, Маковский сказал благодарно:

– Я очень рад, что побывал у вас, а особенно рад тому, что вы все остаетесь теми же, прежними… Только хочу предостеречь вас: будьте осмотрительны, не нарывайтесь по пустякам на неприят…

…Господи! Пришлось прерваться на полуслове. За окном (сижу в кухне) вдруг послышалось какое-то бормотанье. Испугалась, что это опять решил проверить нас и лезет теперь уже на задворки наш тихо-психо-тронутый пан. Мгновенно бросилась к выключателю (наши уже все спят), погасила свет. Но оказалось, тревога ложная: видно, кто-то из соседей, разговаривая, шел по дороге. Вот чертова жизнь! Даже нет возможности посидеть наедине с тобой, моя тетрадь.

Но рискну, продолжу дальше. Словом,