таков: сейчас мы разлучены с Россией, но настанет день, когда, прощенные ею, мы непременно вернемся к ней. И пусть кое-кто стращает нас неминуемой карой, пугает ссылкой в Сибирь – Сибирь ведь тоже русская земля! Эту певицу также усиленно вызывали повторно на сцену, но почему-то она больше не появилась. Занавес закрылся. Седой конферансье объявил скороговоркой, что концерт окончен. Все потянулись на улицу к своим повозкам и конвоирам.

Вполголоса делились впечатлениями об увиденном и услышанном… Нет, ошибаетесь вы, седой господин конферансье и худосочный поэт-холуй, – не все, кто выступал сегодня на сцене, мечтают приобрести в лице «Великой Германии» вторую Отчизну. Далеко не все!

– Как было бы хорошо, если бы мы были вместе! – со вздохом произнесла Зоя, когда мы, расставаясь, обнялись с ней. – Мой хозяин лютует – спасу нет! Чуть что – сразу вызывает полицейских, а те с ходу расправляются дубинками. Одного поляка избили до сотрясения мозга. Меня все время грозится отправить на биржу. Я уж теперь думаю – пусть бы лучше отправил.

– Слушай, Зоя, – сказала я торопливо (Зоин конвоир уже сердито звал ее), – а что, если я попрошу Шмидта взять тебя к нам?.. Наша фольксдейтчиха говорила, что к весне ему все равно придется нанимать работников. Он, конечно, тоже не ангел, но, по сравнению с другими бауерами, у него все же есть одно преимущество – он никогда еще не прибегал к помощи полиции, всегда вершит самосуд лично.

– Это было бы замечательно! – крикнула уже на ходу Зоя. – Постарайся! Пожалуйста… Напиши мне.

Уже было около восьми часов, когда тронулись в обратный путь. Над шоссе висела полная луна в кокетливом кисейном ореоле. Тени от придорожных деревьев перечертили асфальт причудливыми узорами. Снег перестал идти, мороз заметно крепчал. Застоявшиеся лошади, торопясь к теплым стойлам, звонко цокали подковами. Впереди нас смутно маячила повозка. В морозном воздухе неясно доносились мужской говор, девичий смех. Мне почему-то подумалось: а может, это обогнали нас «восточные» из Брондау и среди них сейчас тот – сероглазый? Вдруг оттуда взвилась песня, которую подхватили несколько голосов:

      …Дивлюсь я на небо, тай думку гадаю,

Чому ж я не сокил, чому не летаю?

Чому мене, Боже, ты крылья не да-ал, —

Я б землю спокинул, тай в небо взлетал…

Мне и раньше уже много раз доводилось слышать эту песню, но только теперь, вслушиваясь в стройный хор голосов, я по-иному вникла в смысл ее слов. Ну почему, почему у меня нет крыльев и я не могу летать, как птица, быть, как она, свободной?

И такая вдруг опять дикая тоска захлестнула сердце, и таким ненужным, постылым, ненастоящим показалось все это – и ажурная от черных теней дорога, и холодный лунный шар, и мерное цоканье подков, и рвущаяся в чужое небо светлая песня.

28 января

Четверг

Наконец-то в сегодняшнем номере газеты впервые все названо своими именами: «…окруженная в районе Сталинграда 6-я немецкая армия ведет тяжелые оборонительные бои. На некоторых участках противнику удалось прорвать германскую оборону и расчленить фронт. Однако доблестные солдаты Рейха намерены удерживать свои позиции до последнего человека, до последнего патрона…»

Ну что же. Это уже агония. Конец совсем, совсем близок! Представляю, какое ликование царит сейчас там, в России, как вдохновит всех эта победа. В этой же газете, в отделе «Розыски», опубликованы наконец и мои объявления. Теперь буду ждать писем.

У меня какое-то странное, двойственное чувство: я и хочу, очень хочу, чтобы Костя нашелся, хочу знать, что он жив и невредим. Ведь в этом же нет ничего невозможного – сколько наших пленных каким-то образом избежали страшных лагерей и трудятся здесь, в поместьях и на фабриках, в качестве «восточников». И в то же время я отчего-то страшусь получить от него или о нем весточку, внутренне, вопреки разуму, противлюсь этому.

Почему? Ответ не могу найти. Не знаю. Может быть, все-таки оттого, что это «…плен. Постыдный плен». Как часто повторяю я теперь в мыслях слова арии свободолюбивого князя Игоря, что бездумно пели мы когда-то в школе на уроках пения под аккомпанемент старенького рояля. Знать бы тогда, что это коснется непосредственно и меня! «…О, дайте, дайте мне свободу! Я свой позор сумею искупить».

Может быть, я подсознательно страшусь, что, оказавшись в плену, Костя, как и Аркадий, не выдержит издевательств над собой со стороны нацистов, что ему просто не под силу постоянно находиться под гнетом сознания собственной, скорей всего, невольной вины, и он погибнет так же страшно, как и Аркадий.

Другое дело – Нюра. Каким счастьем было бы получить весточку от нее! В том, что она тоже в Германии, я даже не сомневаюсь: ведь их семья была угнана немцами намного раньше нас. Вот только жива ли она? Ведь на первый мой запрос в газете ответа от нее не последовало.

Еще новость. В понедельник получили ответ на свое письмо, что послали месяц назад в ту же редакцию «Нового слова». Странный ответ. Пишут, что в вопросах, которые мы ставили там, они ничего не смыслят, но что твердо знают лишь одно – бить рабочих строго запрещено. Прислали адрес другой газеты – «Труд», где нам смогут ответить более точно и обоснованно на все то, что нас интересует. Ну и то ладно. Во всяком случае, нам теперь известно, что ни у Шмидта, ни у других «хозяйчиков» нет прав распускать кулаки, что и на них тоже можно найти управу. Это как-то подняло настроение.

На днях улучила момент и спросила у Шмидта – намерен ли он брать к весне еще «восточников»?

– А почему это тебя так волнует? – насупившись, задал он мне ответный вопрос. – Надеетесь, что если прибавится рабочих, то вы сможете бездельничать?

– Ни на что мы не надеемся, – ответила я смиренно. – Просто, если вы решите кого-то нанимать, я хотела бы попросить вас – взять сюда одну мою подругу.

– Кто такая? – кисло осведомился Шмидт.

Я обрисовала ему Зою, – конечно, постаралась выставить ее в самом выгодном свете, соврала, что мы дружны с ней с детства (это – неправда, мы узнали друг друга только в дороге, в эшелоне).

Шмидт, несколько оживившись, стал выспрашивать, где моя подруга живет, владеет ли она немецким языком, что она умеет делать, кто ее господин и почему она уверена, что хозяева так запросто ее отдадут?

И тут я сглупила. Стараясь поддержать возникший у Шмидта интерес и вызвать у него сочувствие, принялась красочно